У входа в храм столпотворение. Сотни людей стоят на площадке. И чего-то ждут. Наверное, чуда. Им кажется, если они сюда пришли на богослужение, в котором участвует сам патриарх, то уж точно с ними произойдет нечто важное и чудесное.
На самих дверях регулируют поток люди в форме. Московские казаки. Дубравин невольно морщится. Сколько лет прошло. Какие были надежды…
Они показывают бородатому стражу свои отпечатанные на плотной бумаге с вензелями приглашения и протискиваются прямо в храм.
Все расписано. Ярко освещено. Блестит золото. Строго глядят с икон лики святых. От такой красоты и роскоши глаза прямо разбегаются.
Народ стоит плотно. Взгляды устремлены вперед. Туда, где проходит главное действо.
Отец Сергий, извиняясь, медленно, но верно перемещается в толпе к какой-то одному ему ведомой цели. Дубравин тоже, стараясь никого не задеть, проталкивается вслед за ним. Наконец провожатый останавливается где-то у колонны, рядом с которой стоит большой деревянный крест с Распятием.
Дубравин потихоньку оглядывается вокруг. Справа от него стоит группа кадет в ярких, с вензелями на погонах мундирчиках. Чуть дальше, на передней линии, дети из воскресной школы. Девочки в белых платьицах. Пацаны в костюмчиках. Вокруг свободного места в центре, где происходит священнодействие, охрана. В том числе и церковная, но с наушниками и рациями.
Справа от них площадочка, на которой, как Александр понимает, стоят власть имущие.
Но это все народ, так сказать, организованный. А есть и другие. Позади них — монах. Волосы и борода его будто спутаны ураганом. Все смотрят вперед, на действо. А он вперился огненным взором в иконостас. И шепчет что-то свое. Видно, молится. О чем?
Рядом с ними семинарист. То плачет. То смеется. То падает на колени. И кланяется в пол. Лбом.
А у алтаря, у Царских врат служба идет своим, веками выверенным, неизменным порядком. Поют певчие. Машут кадилами попы, распространяя сладкий дым ладана по храму. Открываются и закрываются Царские врата. Дьяконы громогласно провозглашают ектеньи.
Дубравин слушает внимательно. Но понимает только некоторые слова. Потому что вся литургия идет на церковнославянском. И с ходу, просто так, понять, о чем идет речь, практически невозможно. Он, как и все вокруг, безмолвствует. Только в некоторые моменты, когда видит, что иереи начинают креститься, тоже накладывает крестное знамение.
Торжественная литургия тянется долго. Патриарх и около двадцати других иерархов постоянно перемещаются, обмениваются каноническими возгласами.
Стоящий рядом отец Сергий видит растерянность на лице Дубравина и начинает нашептывать, поясняя некоторые вещи:
— Сегодня возводится в сан епископа архимандрит Мефодий. Но само посвящение будет под конец литургии. Называется это дело «хиротония». Он получит посвящение и принесет архиерейскую присягу. А пока он уйдет в алтарь, и литургия пойдет своим чередом.
Дубравин в это время наблюдает за тем, как соискатель, торжественный и взволнованный, целует руки стоящих в кругу епископов.
«Наверное, так они приучают его к смирению!» — думает он.
Время идет. И ему начинает казаться, что он присутствует на каком-то грандиозном спектакле, который разыгрывают эти важные бородатые мужчины. Он смотрит на их раскрасневшиеся лица. И острым глазом замечает, что некоторые из них играют свою роль вдохновенно и ярко, стараясь вложить в ритуал душу. Другие держатся равнодушно, словно делают привычную работу. Третьи и вовсе все делают чисто механически.
Он интуитивно чувствует, что в этом действе, которое сейчас происходит на его глазах, есть какие-то скрытые смыслы. Что не просто так патриарх трижды о чем-то спрашивает у будущего епископа, не просто так священнослужители то скрываются за Царскими вратами, то выходят оттуда, выносят и вносят Евангелие, свечи, кадила. Ясное дело, что чередующиеся одна за другой молитвы и песнопения означают что-то важное. Но, к сожалению, ему, как и подавляющему большинству собравшихся, смысл всего этого пышного действа недоступен.
У Дубравина от напряжения страшно болит спина. Духота и теснота давно развеяли то приподнятое настроение, с которым он шел в храм. Ему хочется сесть тут же на пол. И думается об одном: «Когда уже все кончится и можно будет уйти?!»
В это время где-то в центре начинается новое движение. Опять появляется рукополагаемый, на его голове лежит Евангелие, владыки кладут сверху свои правые руки, слышатся новые молитвы, хиротонисуемому что-то подают и забирают, доносятся громкие восклицания:
— Аксиос!
— Аксиос!
— Аксиос!
— Что они кричат? — спрашивает он у отца Сергия.
— Это значит в переводе с греческого «достоин».
Он все-таки дождался конца действа. Очень уж хотелось послушать проповедь патриарха. Но в толпе прошел слух, что ее не будет. И народ стал рассасываться. Двинулись к выходу и они с отцом Сергием. Выйдя, перекрестились. И разошлись. Каждый по своим делам.
Дубравин шагал по бесконечной, вечно праздничной Москве. И почему-то повторял всплывшие в памяти строки, когда-то адресованные апостолом
