он-то здесь.
— Все хотят, чтобы было так, — зазвенел голос Дубравина. — Мы говорим и пишем, что хотим. И нам за это ничего не будет. Это идеальное состояние. Достижимо ли оно? Нет! Здесь много сказано о том, что на журналистов давят государства, принимающие законы. Но на журналистов давят не только политики, но и криминал. И денежные тузы. Экономическое положение прессы. Высокая конкуренция. Редакторы. Внутренняя цензура. Это вообще опасная профессия. Поэтому свобода выражения требует, если хотите, смелости. Жизнь — борьба. Жизнь журналиста — постоянная борьба. И настоящих журналистов надо защищать всеми способами. Сейчас наша дискуссия уперлась в вопрос: что можно считать журналистикой? А людей, пишущих в интернете, по какой части числить? Просто любопытствующими гражданами? Или все же прессой? Ответа нет. Поэтому я предлагаю считать журналистами не тех, кто мимикрирует под них, а тех, кто подписывается своим именем. В анонимном писании есть что-то подлое, что-то от доноса…
В общем, неплохо выступил. Раздал всем сестрам по серьгам.
В перерыве Амантай подошел. Дубравин стоял к нему спиной, говорил о чем-то с одетой в строгий деловой костюм женщиной. Он тронул его за плечо. Шурка обернулся. Сначала лицо его выразило недоумение. Потом на нем отразился вопрос. И только по прошествии нескольких секунд на хмурой физиономии Дубравина расплылась радостная, широкая, совершенно искренняя детская улыбка.
Они сидят в старом венском ресторанчике. Едят традиционный венский шницель и говорят, говорят обо всем. Сначала о политике — куда без нее! О том, что их надежды на демократию, новое мироустройство не сбылись. Россия неожиданно повернула на третий круг. И традиционно возвращается к самодержавию, православию:
— Не хватает только народности, — замечает захмелевший Дубравин. — И все встанет на свои места!
— А мы впадаем в ханство! В суперханство! — отвечает ему Амантай. — Формально мы — республика. А по сути… По сути… не поймешь что. Какое-то до конца не определенное состояние. И где найти золотую середину для развития? Не знаю…
— А есть ли она вообще, истинная демократия? — спрашивает Дубравин. — Я что-то ее и здесь особо не замечаю.
Можно сказать, он этим вопросом наступает на больную мозоль Амантая.
Собравшиеся у стойки официанты в белых куртках и повязанных передниках даже начинают перешептываться, видимо, опасаясь скандала, когда Амантай разражается горячей тирадой о здешних порядках:
— Да нет тут тоже ни хрена никакой свободы прессы, демократии и толерантности! Одни разговоры. Это мы у себя в СССР думали, что на Западе другая жизнь, другие нравы и другие люди. Мол, Запад — он развитой, а Восток отсталый. Этот стереотип так въелся в наш мозг, что мы по сей день не можем от него избавиться. Я здесь приглядываюсь к их жизни. И вижу, что это просто мираж, довлеющий над миллионами людей в наших странах. Здесь давным-давно тоже нет никакой безбрежной демократии. Даже бытовая жизнь настолько зарегламентирована, что какие-либо попытки жить не так, как все, пресекаются в корне. Общество в лице своих институтов контролирует любое отклонение от стереотипа и нормы. Малейшее высказывание, которое могут заподозрить в нетолерантности или в отличии от общих взглядов, всегда вызывает негативную реакцию. Пресса, которую мы всегда считали свободной и объективной, на самом деле заангажированная и очень тенденциозная.
— Да, я знаю! — соглашается Шурка.
А Амантай продолжает, разливая холодное белое «Шабли» в бокалы:
— Несколько раз я давал интервью разным газетам. Помню, приходил корреспондент «Зюддойче цайтунг», что в переводе означает «Южнонемецкая газета». Ну, и так я с ним разговорился, что в конце этого пятичасового интервью он все повторял: «Я никогда не слышал ничего подобного. И это будет бомба!» Но прошло несколько месяцев, а статья так и не вышла в свет. И вот как-то на одном из брифингов в Брюсселе я опять с ним встретился. И спросил дипломатично: «Что-то, Карл, я не видел вашей публикации?» Немец страшно засмущался, но в конце концов, видно, набрался мужества и честно признался: «Герр Турекулов! Я вас глубоко уважаю, но, к сожалению, статья с вашим интервью выйти не может. Главный редактор, когда ее прочитал, сказал буквально следующее: наша газета никогда ничего хорошего о России, о господине Путине и господине Назарбаеве не опубликует!» Ну и, соответственно, послал его, корреспондента, далеко и надолго! Вот такая тут свободная пресса.
— Господи, да тут сплошная тоталитарная демократия, — замечает Александр. — Как в том анекдоте: «И эти люди запрещают нам ковыряться в носу?!»
— Да, одно сплошное лицемерие. Всё улыбаются, улыбаются…
— Что мы все о политике! Давай лучше выпьем за женщин! За семьи! — меняет тему Дубравин.
Выпивают. И разговор, как водится в таких случаях, идет соответствующий:
— Ты-то, Шурик, как живешь? Все с той же женой?
— Развелся. Мы теперь с Людмилой вместе. Дочка растет. Дуняша.
— Да ты что?! Ой-бай! А я и не знал! Поздравляю. А Галина Озерова, она как?
— Ударилась в карьеру. Трудится не покладая рук. Держится бодрячком. А у тебя как дела?
— Вот как сошлись звезды… — задумчиво говорит Амантай. — У меня все интересно. Имя им легион.
