Золотарев почувствовал, что это пятиминутное напряжение стоило ему многих сил. Обессилено откинувшись, лежал на каталке. Секунду спустя, закрыв глаза, потерял сознание…
Он запомнил, как после звонка Уланова его из реанимации перевели в новую двухместную палату. Две недели он пролежал в ней один, к нему не положили никого. А все эти мужички оглядывались, перешептывались за его спиной, ведь он лежал один в палате.
«И вот эти серые, умирающие создания, которые окружили меня в первый день в палате. Ведь я чуть не оказался среди них… Ведь я чуть не сдох, как последняя собака под забором. А ведь все потому, что я что-то сделал с Москвой не так… Это ведь она, она загнала меня в реанимацию… Нет, – думал он, уже спускаясь с горы. – Я просто так не сдамся. Какие там печали! Нет, с тобой, Москва, нужно по-другому… иначе ты сожрешь… Я смогу… Я смогу…»
Внезапно зазвонил телефон.
– Алё, алё, Володя, я купила билеты, завтра прилечу в Москву!
– Да, мама, прилетай, я через пять дней вернусь.
Глава 20. Прощание
– Пойдем в кровать! Быстрей! Моя мать долго с детьми гулять не будет!
– Подожди! А романтическое настроение?
– Какое настроение! Десять дней без секса в этом дурацком санатории. Скорей, раздевайся! – Золотарев тянул жену за руку в свою комнату, а та жеманно отбивалась, ухватилась за ручку комнатной двери.
– Руками бы себе помог!
– С онанизмом покончено!
– Нашел бы там кого-нибудь…
– Хватит болтать! – воскликнул он, отодрав её пальцы от дверной ручки и пихнув на кровать, открыл форточку, начал торопливо раздеваться.
– Какой же ты неромантичный! А форточку зачем открыл, холодно же?
– Обойдемся без романтики, – засмеялся Золотарев. – Сейчас будет жарко!
……
– Хватит прохлаждаться! Ещё раз успеем!
– У тебя язва откроется!
– Не откроется!
– Маньяк!.. Пусти!
– Тихо! Тихо, – улыбался он, снова прижав Марину к кровати и глядя в ее прикрытые негой серо-зеленые глаза, поглаживал ее густые, неприбранные длинные волосы…
– Она была ведунья, твоя бабушка Аграфена. Она добром лечила, молитвами, – рассказывала мать. – Уважали ее в деревне и колхозные, и сельсоветские, и наши, кержаки. Доброй была, а случись что – у нее взгляд был, как две иглы, – глянет на человека, тот как столб стоит. Она порчу лечила, сглаз, мастит у женщин, заиканье, змеиные укусы, отравленья. Однажды, помню, зимой из Коломенских грив привели трехлетнюю девочку, заикалась она очень сильно, ее что-то напугало. Бабушка твоя растопила свинец в печи, молитву нашептывала, в свинце растопленном петуха увидела. Раньше ведь зимой кур в избах держали, вот петух выскочил из клети и испугал ее. Бабушка сделала бляшку свинцовую, на шелковую нить надела, молитву девочке пошептала. Девочка эту бляшку носила на шее, а как нитка перетерлась, так заиканье прошло.
– Что, в самом деле?
– В самом деле. За бабушкой Аграфеной приезжали из Сухого лога, Коломенских грив, из Обского, и советские, и наши, из староверов, приезжали. Но меня она с собой не брала. Твою крестную, тетку Аксинью, возила, мама хотела ей свое знание передать. Она и подходила, Аксинья-то.
– Как подходила?
– Младшая дочь, ей нужно было знание передавать. Да и была она, тетя Аксинья, подходящая. Убежит в кедрач, за деревню, там, где кладбище, помнишь?
– Да, помню…
– Так вот, заберется на кедр и сидит на нем, как ворона. Ждет чего-то. Снимали потом, дедушка твой да брат наш, дядя Федя. Дядя Федя на кедр заберется, Аксинья за шею схватится и висит у него, а он вниз спускается. Отец волнуется, а бабушка Аграфена смотрит на детей, как они с кедра спускаются, посмеивается.
– А дед Василий?
– Он из бедных, из колхозных был. Умер рано, я тебе рассказывала, рана от войны открылась, не успели спасти.
– А что тетя Аксинья? Не стала учиться на ведунью? – спросил Золотарев у своей мамы. Они сидели на кухне вдвоем. Дети и Марина спали, а мать с сыном пили чай. Золотарев опасливо, небольшими глотками пил с молоком, мать – очень крепкий, как она говорила, купеческой заварки.
– Мы же в школу пошли, октябрятами, пионерами стали, атеистами. Не верили ни во что, смеялись над матерью, учителя городские были, подучивали
