Не исчезай

Мудрые греки знали это, как знали иудеи. Все те же сюжеты древних трагедий: экклезиасты, стенания Иова, исторгнутые из страдающей, слабой человеческой души. Устав от вечных упований, устав от радостных пиров… В детстве Люба не раз перечитывала «Мартина Идена». Фрост, как Мартин Иден, пытался посылать стихи в журналы для публикации. Куда? Ну, конечно же в «Атлантик»! Со дня своего создания The Atlantic Monthly был ориентирован на «думающую публику», иными словами – на интеллигенцию Новой Англии. «Мы сожалеем, что в „Атлантике“ нет места для ваших бодрых виршей», – написал ему Эллери Седжвик, редактор «Атлантика», один из самых влиятельных людей литературного истеблишмента в Америке.[41] Возможно, он не хотел его обидеть. Verse – это тебе и строфа, и строка. Роберт посчитал, что эта записка – пренебрежительная отповедь.

Впрочем, где Мартин Иден и где Фрост? Мартин – почти социалист, он задыхается в «мире чистогана» (как из нее лезут эти формулировки, накрепко забили в голову, не избавиться). Люба улыбается мысленно, продолжая линию своих неспешных размышлений. Отец Роберта был истинным приверженцем Демократической партии. Сам Роберт не очень доверял республиканцам. Правда, и к демократам у него не было особой любви. Считал их крикливыми, бесхребетными неудачниками. Всю жизнь притворялся простаком, эдаким доморощенным джентльменом-фермером, щурился, улыбался простоватой деревенской ухмылкой (при этом читал Горация и Вергилия в подлиннике).

После первого стихотворения, той первой бабочки, которой Фрост сумел расправить крылья в юности – и сразу решил, что официально признан поэтом, – в течение почти двадцати лет, до своих тридцати девяти, он не сумел опубликовать ни одной строки. Но стоило Роберту получить признание в Англии, как американские снобистские журналы распахнули для него свои обложки. Как женщины, которые не хотели тебя, и вдруг – о чудо! – одна шепнула другой, что ты чрезвычайно хорош, что в тебе есть достоинства, не сразу видные глазу поверхностному… Наперебой, словно соревнуясь друг с другом, самые престижные журналы стали буквально выпрашивать у него стихи. Как говорил Мартин Иден: «Я ведь все тот же самый человек. Почему же они не замечали, не признавали меня раньше?» Страдал ли он? Понимал ли, что необходим длительный путь к вершинам?

«Ну, да… как запастись терпением? Ведь это должно произойти, это неизбежно, как переход количества в качество, так в школе учили, – урезонивает себя Люба и внутренне усмехается. – Возможно, дело в том, что все эти художники-поэты-писатели – обладатели незаурядного воображения не видят разницы – границы – между миром воображаемым и реальным? Но чем же тогда отличаются они – я! – от психически больных, безумцев? Люди, не способные понять, что между причиной и следствием – длинный путь. Что лишь трава и сорняки прорастают быстро, что для плодовых деревьев нужна хорошая почва, достаточно места для корневой системы, глубокое погружение в землю. И годы – для того, чтобы дерево поднялось, зазеленело, принесло плоды… Как победить сомнения в себе, откуда эта настойчивость?..»

Тот же Седжвик изо всех сил старался поскорее примириться с Фростом. Он принял его у себя в кабинете, окна которого выходили на Boston Common,[42] а затем купил у Фроста три стихотворения, которые появились в августовском номере журнала в 1915 году. Публикацию сопровождало эссе английского редактора и эссеиста Эдварда Гарнетта, который и прежде утверждал, что, со времен Уитмена, Фрост – один из самых значительных, уникальных и глубоко американских поэтов. Эссе называлось «Новый американский поэт».

«Атлантик» опубликует в общей сложности двадцать восемь стихотворений Фроста, что само по себе – выдающееся достижение, уступающее только рекорду Лонгфелло, установленному еще в XIX веке. Верил ли он в искренность этих редакторов и читателей – тех, что рукоплескали, восхваляя его стихи? Безусловно, очень хотел в это верить. Однако верил он лишь Элинор – в своей неизменности она была его самым честным, самым справедливым судьей, читателем, критиком, музой. Пытался ли отдать Кэй то место, которое в его судьбе так долго занимала Элинор? Почему именно Кэй? Потому что она принадлежала другому? Вполне возможно, что он так никогда и не смог поверить, что кто-то захочет его полюбить, пожелает принадлежать ему целиком. Зато как ревнив был, как охранял все, что принадлежало ему. Как-то один из знакомых сказал, что у Элинор нет характера, что она «никакая». Фрост взорвался и закричал: «Не смейте ничего говорить о ней! Она моя!»

6

– Роберт, почему тебя опубликовали в Лондоне? Как так получилось? И откуда ты знал, что успех придет?

– Так получилось, Люба. – Он хитро улыбается, и она ему не очень-то верит.

– Все твои биографы, как один, утверждают, что ты это сам запланировал, чтобы вернуться в Америку знаменитым, признанным в Англии американским поэтом.

– Ну что же делать, пусть утверждают. Им тоже надо на чем-нибудь деньги зарабатывать.

– Нет, ну правда, Роберт, скажи, как тебе это удалось?

– Пошел в издательство, предложил свои стихи, и она согласилась.

– Она?

– Она. Вдова Дэвида Натта. Смотри, Люба, это pun.[43] Ты знаешь, что такое pun? Игра слов, каламбур, шутка. Издателя звали David Nutt, почти «nut», что означает «орех» или «безумец, крэйзи». И вправду надо было быть безумцем, чтобы решиться публиковать никому не известного безработного американца. Она была француженкой, эта дама. И ни пенса она мне не заплатила. Опубликовала два первых сборника. И сделала из меня знаменитого поэта.

– Значит, ты отправился к этому Натту и сказал: опубликуй меня…