из его биографов написал: американцы любят свою страну как некую идею, как нечто, чем она
Получается, он помог им вывести эту землю из умозрительности в реальность, поэзией своей сделал ее для них реальной.
Глава десятая
Сосед хорош, когда забор хороший
1
Увлекшись, Люба стала разыскивать в библиотеках многочисленные, как оказалось, биографии Фроста. Читала его стихи – на русском, на английском. Словно школьница, готовящаяся писать сочинение, морщила лоб, пытаясь понять, каково место Фроста в американской культуре? Кто он – Есенин, Ахматова, Рубцов? Ну, не Пушкин, да. Но ведь и не Маяковский? Глупые, конечно, вопросы. Люба пыталась понять, определить для себя. Что это было? Прежнее, из прошлой жизни, плохо забытое желание утвердиться или стремление дать всему название? Разложить по полочкам, обозначить: этот – писатель, а вот тот – графоман и истерик. Американский индивидуализм и прагматизм – вот в чем дело. Дело не в починке стены, не в хороших соседях. В 1995 году двое членов Верховного суда США попытались проиллюстрировать одно из положений конституции цитатой из Фроста. Пожалуй, все дело в американском отношении к жизни, и как только она определит, в чем оно заключается, все встанет на свои места: Роберт Фрост, Америка, писательница N.
Между русским вариантом и оригиналом прослеживалось безусловное различие. И все же…
Кем был этот Роберт Фрост?
2
В 1964 году в издательстве «Holt, Rinehart, and Winston» вышел внушительный том (645 страниц) переписки Фроста. Из 1500 оставшихся в наследство американской публике писем сюда вошло всего 466. Учитывая, что редактором публикации стал официальный биограф поэта Лоуренс Томпсон, интереснее было бы прочесть ту неопубликованную тысячу писем, с которыми составитель сборника широкую публику решил не знакомить. «Избранные письма Роберта Фроста» – книга, которая стоила десять долларов в 1964 году, в 2010-м на «Амазоне» (подержанная, но в хорошем состоянии) продавалась за четыре. Прижимистой Любе удалось найти упомянутое издание в местной библиотеке. С «Избранными письмами» в обнимку, выходя из чистенького здания на главной улице маленького городка Новой Англии, она сама ощущала себя избранной, интеллектуалкой. Шаг стал тверже, на губах играла слабая улыбка. Даже голову она держала чуть повыше, чем обычно.
Верный биограф сообщал, что его «друг и учитель» на самом деле никогда не был тем «естественным» человеком, которым хотел казаться. По его мнению, Фрост скрывал свое истинное лицо, и все для того, чтобы защитить ту безмерную ранимость, «чувствительность», от которой страдал всю жизнь. Срывая маски с почившего поэта, биограф жаждал показать всему миру его «угрюмость, зависть, ревность»; он хотел разоблачить мстительность, мелочность и истеричность Фроста. К ужасу Любы, индекс обнаруживал такие указания, как «амбиции», «притворщик», «ненависть», «ярость», «самовлюбленность», «мстительность», «враги», «трусость», «депрессия», «сплетни» и «страхи». В числе достоинств Фроста упоминалась «дружба», но не было ничего, что указывало на любовь, смелость, надежду. По существу, Томпсон создал каталог низменных чувств поэта и нашел им подтверждение в его личных письмах. Что руководило им, когда он подбирал письма для этого сборника? В том, что тщательно отбирал, сомнений не было. Создавал портрет. «В моих виршах и письмах – таких, как это письмо к вам, – я писал так, чтобы не подпускать чрезмерно любопытных к потаенным уголкам моей души». Это строки из письма критику Сидни Кокс, с которым Фрост познакомился, когда ему было тридцать семь лет, а будущему критику – двадцать два. Эта дружба продолжалась сорок лет. И тем не менее… Дождаться смерти поэта, а затем разрушить не только миф о нем, а нечто большее… Что?
Потаенные уголки души… Представив, что некто заберется к ней в душу, Люба содрогнулась. Впустить в сердце, в душу – да, но только на моих условиях. Я сама буду решать. Сама. Роберт тоже должен решать сам. Но не поздно ли? Она вспоминает его слова:
– С метафорой все сложно, зыбко… Если ты не умеешь пользоваться ею, не жил с ней рядом достаточно долго, так и не узнаешь, насколько ее может хватить, куда может завести. Не узнаешь, какой урожай принесет, когда перестанет поддаваться, работать на тебя. Метафора – это живой организм. Это сама жизнь.
Возможно, Томпсон не смог его понять. Не хватило широты души, таланта, щедрости.
«
Старость. Фрост не был стариком, ему было шестьдесят три года.[50] По современным американским меркам, он пребывал в возрасте не очень старого мужчины. Отчаявшийся вдовец, поэт, известный всей Америке и Европе, попытался склонить жену друга не просто к
