Не исчезай

ужасов, как марсиане с картинки из книги Уэллса – чуждые, ненавидящие нас; слепая, жуткая сила.

Ей ответили почти сразу.

«Хочется взять вас за руку, Люба, и попытаться внушить, что жизнь реальна, когда мы живем ею, а не болеем фантомами страха – с этими фантомами жить постоянно нельзя, – написала N. – Примириться с абсурдом непросто, особенно таким, как Вы, впечатлительным людям. Но придется. Иначе мы сами добровольно становимся под его знамена… И тогда некому будет слушать стонущие нежные мелодии, и трогать вещички из бабушкиных сундуков тоже будет некому, и стихи будут не нужны… Вот это действительный абсурд. А за пост спасибо. Хорошо написано, правильно!»

«Спасибо вам, – написала благодарная Люба в ответ. – Я понимаю. В тот день… это было так странно… Я вышла с работы вместе с приятельницей, ее зовут Жюли… мы прошли с ней через Boston Common, через парк, мимо цветов, лебедей, розовых кустов, скамеечек, развесистых деревьев – плакучих ив над водой. Нас тогда сразу же отправили с работы. Здания в центре закрывали одно за другим. И вот именно об этой реальности идет речь. Было тепло и солнечно. Реальность этой реальности не совмещалась с реальностью только что произошедшего. Но это вернуло к жизни.

В метро было очень страшно. Бостонская подземка – древняя (особенно в центре) и довольно жуткая, одна из самых старых в мире. Люди пытались слушать новости, хотя сигнал пропадал.

И от этих образов было никак не уйти, они возникали постоянно: в газетах, на ТВ, в Сети. Но вы теперь, к несчастью, знаете, как это происходит. А я в порядке. Спасибо вам. Я тогда все это записала, чтобы не забыть, чтобы вынуть из себя. Спасибо!»

Глава восьмая Пылинки дальних стран

1

ЛЮБИН ЖУРНАЛ

Двадцать седьмое сентября. Удивительно: по утрам в самом центре, когда словно со дна преисподней выбираешься из чрева подземки, на тебя порой веет океанским воздухом. Выходишь к зданию старой ратуши, ступаешь на потертые булыжники… а тебя обволакивает запах водорослей, ветра, океана. Впрочем, залив недалеко. И все же каждый раз это неожиданной подарок, сложенный из ветра и океанских запахов. Вокруг каменные коробки зданий, город словно весь съежился, сосредоточился на этом маленьком пятачке и весь уходит вверх, а не в пространство, как, скажем, на Невском или на стрелке Васильевского. Горизонта мне здесь не хватает. Но запах океана… Кажется, что это несовместимо с деловым, копошащимся пятачком работающего Бостона. Но пахнет водой, свежестью, простором, утром. Стоишь, задавленная этими коробками… фу, не хочу говорить небоскребов… чем-то мне эти мрачные здания напоминают неприятельские замки из фантастической повести моего детства из журнала «Пионер».

2

Они общались в чате. Люба лихорадочно оглядывалась по сторонам – вдруг кто заметит? Соблазн был велик. Вновь она стала писать. Говорила себе, что все это благодаря блогу, общению с N. Само осознание того, что на другом конце Америки есть еще одна женщина, подобная ей, уже не чужая, тоже пишущая, вдохновляло, как глоток вина – опьяняло.

Двадцать девятое сентября. Я помню, как звонким голосом я читала стихи на школьной сцене, в классе, в литературной студии. Я помню, как на пару с таким же незрелым и сопливым школьником в серой форме и мятом пионерском галстуке (может, даже драном) мы выкрикивали что-то в пространство. Я не помню, но мне говорили, как меня в детстве водружали на табуретку, там я тоже что-то такое выкрикивала в это самое пространство.

В том бюрократическом пространстве, где на данный момент пребываю меж компьютеров, бумаг, перегородок, с картой мира с двух сторон (а между двумя картами мира сижу я), рядом со мной расположились такие же канцелярские крысы. И все они разные – у канцелярских крыс бывает разнообразный внешний вид, прически. У них, у этих крыс, есть даже эмоции. Дети, заботы и прочее.

В этом пространстве я громким, звонким голосом с акцентом выкрикиваю уже не советские стихи, а свои гладкие бюрократически- указующие, политически-корректные фразы.

Тридцатое сентября. Рядом, в соседней ячейке разгороженного рабочего пространства, в cubicle, сидит девочка (хо-хо, она такая же «девочка», как и я!), тихая, спокойная, милая. По утрам звонит домой, в Африку. Представляете, в Африку! Совсем рядом я слышу ее милое щебетание. Но дело-то в том, что щебечет-то она по-французски. О, какая у меня странная ностальгия по этому языку! Я различаю отдельные слова, испытывая удивительное чувство, мучительное наслаждение. «Жертва» бельгийского колониализма, Жюли – первый встреченный мной нерусскоязычный человек, знакомый с такими словосочетаниями, как «Жак Превер», «Поль Элюар», «Франсуа Вийон»… Она цитировала для меня Превера в оригинале. Помню, еще в России мы читали у Аксенова в его «В поисках грустного беби» о трюках памяти, о ностальгии. Ностальгии о том, чего не было. «Случайно, на ноже карманном, найду пылинку дальних стран. И мир опять предстанет странным, окутанным в цветной туман…» А по утрам, когда офис еще пустынен, я слушаю французскую речь.

На эту запись N ответила так:

«Только тонкая и только женская душа способна реагировать подобным образом, дорогая L O