Он встал на пороге – грузный, в спортивных штанах, распахнутой рубахе, майке, под ней – несвежей, растянутой, облегающей его надутый живот – большое потное животное на пороге затхлой, неопрятной норы. В вырезе майки видны редкие седые волоски на груди, дряблая, сероватая кожа, тусклая, словно потертая, собирающаяся в вялые складки на морщинистой шее.
– Ну, входи, чего уж стоять. – Он так долго смотрел на Любу, что она заволновалась в поисках подходящих слов и теперь судорожно вздохнула, когда дверь распахнулась пошире.
Всего-то и надо было, что вручить ему в руки официальное письмо да проверить, запаковал ли вещи, подготовил ли квартиру к дезинфекции. Вся эта жизнь – с краю, на обочине. Не в центре, где что-то происходит, меняется, живет, растет… Нет, в обозе, среди больных, несчастных, убогих. То ли жизнь заставила, то ли оказалось единственным, что она могла, умела делать. Писательство? Что писательство? Так, потихоньку, через силу, между делом. Кто она? Никто. Старик, на старика не похожий? От животной, живой мощи
Но очнувшись, взглянула сквозь застекленные створчатые двери. Во дворике над белым высоким пластмассовым забором возвышались, красовались здоровенные, высоченные азиатские лилии. Цветов было много, лепестки изгибались прихотливо, изощренно, японками-гейшами в кимоно на лакированных коробочках. Гладкая, глянцевая поверхность, розовая внутренность вывернутых наружу цветов, окрашенных в нежный слабо-сиреневый цвет, переходящий в белый; их формы, яркое великолепие напоминали лепестки вагины. Цветы были огромны, неуместны в этом приюте нищеты, унылом гетто для бедных и больных.
Если бы обладала она писательской смелостью, раскрепощенностью, взяла бы весь этот антураж в качестве декорации для сцены из нового своего романа: соитие посреди нищеты. Так подумалось. Секс – можно ли «это» назвать сексом? Акт, напоминающий насилие над собой. Надо всем беспомощным, убогим существованием – своим и чужим. Но струсила, убежала. Стыдно, погано было думать, писать об этом: о женщине Любе, социальной работнице, писательнице, разметавшей тряпочки, одежки, белье подмокнувшее – потом ли, страхом, зверским, стыдным желанием, яростью бессильной, – забыв себя, вспомнив ли себя: бросилась, раскрылась, поддалась, распахнулась, впитала весь этот убогий день.
6
Что случилось с Любой? Заболела? Произошел нервный срыв, начались бессонница, навязчивые мысли, страхи, ужас замкнутых пространств, боязнь темноты, дрожание рук, головные боли, навязчивые состояния?.. Так все знакомо, понятно, объяснимо, легко укладывается в аккуратную, привычную картину, схему. Нет! Нет, нет и нет! Давайте поспорим с привычным, с обычным, заученным. Давайте все же поверим: в мире иногда происходят чудеса, на помощь одинокой, несчастной женщине может прийти призрак давно умершего поэта. Если душа ее, так жаждавшая романтики, исстрадавшаяся в отсутствии прекрасного, поэтического, задыхающаяся, измученная душа протянула в пространство лучики-щупальца, притянула к себе, соткала из былинок, витающих в лучах солнечного света, из лунного перламутрового сияния, из теней, из молчания, из музыки ветра, из плывущих облаков, из странных запахов, что прилетают порой (откуда? из прошлого?), она создала пришельца, любовника, доверенного, душевного друга, милого спутника… И ярость была неуместна. Злость и обиды уступили место умиротворению.
Глава третья
О любви
1
Чем больше узнавала Люба «своего» Поэта, тем меньше находила общего между являвшимся ей образом и реально существовавшим человеком. И все же жизнь его имела странную притягательность. Погрузившись в прошлое, едва замечая течение лет, все свободное время посвящала Люба выискиванию фактов, узнавая подробности, имена, даты. В голову приходило, что такой интерес к Фросту может показаться странным, даже болезненным. Приходило – и тут же уходило. С годами привыкла разговаривать с ним, со своим Поэтом, – мысленно, иногда вслух. Обращалась к нему в поисках ответов, искала поддержки, сочувствия. Будь они современниками, он, возможно, стал бы ее учителем, ментором. Или нет? Постой, говорила Люба себе, он жив для меня, он часть моей жизни. Тут же отмахивалась от подобных мыслей. Размышления приводили к полной растерянности. О ком она? О знаменитом американском поэте? Или о том друге, любовнике, кто посещает ее?
Тем не менее если подобные мечты смущали, то и привлекали тоже. К примеру, чета Бартлеттов, которые стали так близки Роберту… Джон был его учеником, потом они переписывались, долго дружили. Значит ли это, что Фрост был добр, великодушен? Но как же его сестра, Джинни, умершая в приюте для душевнобольных? Ее-то Роберт почти не навещал, говорил, что это слишком болезненно. Значит, был жесток?
Однажды Люба прочла о словах Фроста, адресованных Бартлетту. Роберт утверждал, что Джинни всегда была нервной, болезненной, истеричной. Всегда, пока не перешагнула порог безумия. Признавшись, что Джинни была безрассудна, раз за разом совершая неверные поступки, Роберт написал: она «сделала плохой выбор» и «нынешнее ее состояние» стало отчасти результатом этих действий.
Может, безумие сестры роднит ее с ним? Так думала Люба. Но безумной себя не считала. Она всего лишь заполняла пустоту существования. Не было в ней того размаха, безрассудности, смелости, что ведет к окончательной потере ощущения реальности. Но Роберт… Фрост и сам не раз стоял на пороге безумия. Именно поэтому то, что происходило с Джинни, было мучительно: и в самом себе, и в своих детях он не раз угадывал признаки страшной болезни.
