Дома были чай вдвоем, всегдашний телевизор и тепло надоевших вечеров – долгих, предсказуемых, набивших оскомину, ненавистных, неизбежных. Но Люба не хотела садиться на привычное место у экрана. Не желала диванного счастья, телевизионного похмелья. Слонялась из угла в угол, прибирала, пыталась читать. Муж изредка отрывался от экрана, звал ее присесть рядом, похлопывал по дивану ладонью – так зовут кошку. Наконец выключил телевизор, встал, подошел вплотную и заключил ее в объятия. Утомленный долгим воздержанием, увлек несговорчивую подругу разговорами, соблазнив редким вниманием и лаской, а затем потащил в спальню.
В первые годы их совместной жизни сексуальные запросы мужа заметно превосходили то, что Люба пыталась в себе возбудить, и нередко она отказывала ему в близости – Гриша уверял, что она тем самым укорачивает ему жизнь. В конце концов он устал уговаривать жену и заявил: «Знаешь, я устал домогаться. Если женщина меня не хочет, я эту женщину тоже не хочу». Так и жили. В те нечастые моменты, когда Гриша, переступая через свои принципы, не желал терпеть навязанное воздержание, ну что ж, она терпела его домогательства. Но на этот раз происходило непривычное. Ее собственное желание мешало, жгло, требовало воплощения. Неумело раздевая мужа, она отводила глаза. Настойчиво, но тоже неумело он удерживал ее лицо в ладонях. Запутавшись в застежках, крючках, как два неумелых подростка, они лихорадочно, неловко пытались избавиться от своих оболочек. Нечаянно увидев свое отражение в зеркале, Люба очнулась: «Что происходит со мной?» В смущении она отступила. На пороге стоял Роберт Фрост.
Глава четвертая
Странная женщина
1
Что за странная женщина? – подумала писательница N, вычислив (как рыбак рыбака) российское происхождение заинтересовавшей ее особы. В своей солнечной Калифорнии ей случалось встречаться с русскими американцами, приехавшими из бывшего СССР. Встречи с ними оставляли неприятные воспоминания. Писательница N жила в Америке и не стремилась соединять свою судьбу – будь то ее личная или литературная судьба – с «людьми из гетто». Ей приходилось наблюдать слабоумных стариков, крикливых иммигранток с невоспитанными детьми, их неудачников-мужей. «Видимо, эта тоже психически нездорова», – подумала писательница N и тут же решила, что ей совершенно необходимо познакомиться с женщиной, так горячо шептавшей что-то стоящему напротив креслу. Иногда она останавливалась, вглядываясь в пустоту, набычившись, напряженно – словно выслушивала ответы, – и тогда углы ее рта закруглялись вниз, к подбородку, как математический знак, объединяющий систему из нескольких уравнений. Затем она вновь взмахивала руками и продолжала говорить, напряженно и лихорадочно, сложив лицо в страдальческую гримасу. Усталое лицо с детскими наивными глазами.
2
Уже обдумав предлог, чтобы подойти к бывшей соотечественнице, писательница N приподнялась со своего места, но тут же опустилась обратно. Стеклянная дверь отворилась. Струя серебристого света, напоенного пылью, проникла и разбежалась, рассеялась. По стенам, облицованным черной мраморной плиткой, пробежались отблески преломленного света, он вспыхнул и тут же погас. Лишь короткий сквозняк, заскочив в кафе-стекляшку, нарушил тишину, перелистнув газету на стойке бара. Пошуршал, затем забрался под столик у самого входа. Там он, затихнув, притаился. Освещенные жидким светом, в кафе вошли двое: судя по одежде – девушки, почти девочки. «Они подростки, – подумала N, у которой была привычка оценивать всех, кто попадал в поле ее зрения. – Но вот таких уже приходится принимать всерьез. Не успев побыть женщинами, они несут неосознанную угрозу. Рассеянность, неясная драма, нарочитость жестов, усталость… Вся эта томительная сексуальность… Интересно, ведь здесь не только чувственность. Напор, смута желаний? Да… Агрессия – вот что!.. Тут тебе и жажда опыта, познания, задиристость… Общая растерянность чувств. Какой, однако, материал!»
Она представила все возможные сюжеты, тексты, перипетии; переплетение историй. Откровенно, жадно рассматривала, подмечала, угадывала. Подруги? На сестер не похожи совсем. Одна – яркая брюнетка, чьи волосы кольцами обрамляют маленькую голову. Синие глаза в сочетании с тонкой белой кожей наводили на мысль о ирландском происхождении родителей. «Назовем ее Синеглазкой», – решила N. Брюнетка подошла к стойке первой. За ней шла высокая девочка, почти ребенок. «Ну что ж, эту можно назвать Нимфой». N слыла поклонницей Набокова. «Она похожа на статуэтку, – продолжала размышлять писательница N, – если на фарфоровую статуэтку надеть джинсы и короткую маечку, а поверх, словно впопыхах, накинуть куртку и повязать длинный шарф». Эта «нимфа» возвышалась над спутницей, но казалась слабее, меньше – из-за хрупкости, сдержанности, робости движений. N решила подождать – в конце концов, она имела право на отдых, имела право понаблюдать, собирая образы, лелея далекоидущие литературные планы.
– Ты что будешь? – спросила первая девочка – та, которую N нарекла Синеглазкой.
– Ты же знаешь, я не пью кофе, – тихо ответила Нимфа.
– Ну, тогда хочешь чаю?
– Если хочешь, я выпью сок. Пусть нальет мне соку.
– Дай нам большой кофе и сок, – обратилась Синеглазка к парню за стойкой. – Какой у тебя есть? Апельсиновый? Хочешь апельсиновый? – повернулась она к подруге.
Та кивнула головой в знак согласия. На улице, за стеклом, было солнечно, но как-то по-весеннему неуютно, беспокойно. Пустынные переходы между зданиями плазы гудели, продуваемые ветром с гор. Низкие стены коммерческих храмов не защищали редких покупателей от порывов ветра; горы, маячившие над магазинами, обнимали горизонт хороводом пологих склонов, распластавшись выпуклыми вершинами на фоне неба.
Глава пятая
