Кэрен и Элис
1
Наши литературные героини не могли знать, что двум юным посетительницам кафе суждено сыграть свою роль в их личной, запутанной истории. Обе, Синеглазка и Нимфа, лишь недавно проснулись после бурной ночи, затем не менее бурных объяснений, что имели место в гостиничном номере (это была та же гостиница, где остановились N и L). Смышленый читатель уже наверняка догадался, что Синеглазка – это Кэрен, а Нимфа – Элис. Неискушенные школьницы, впервые оказавшись на свободе и в относительной дали от родного дома, истратили почти все свои наличные деньги за одну ночь, проведенную в этом отеле. Не догадавшись, что следует остановиться в мотеле (не найдя поблизости мотеля, который внушил бы им доверие, а забираться в глушь без машины они не могли), не сумев договориться (уже в автобусе они начали препираться, обвиняя друг друга в необдуманных решениях), долго шептались, отходили от стойки портье, возвращались вновь, но затем все же заплатили внушительную сумму за самый дешевый номер, а теперь тратили последние наличные деньги, надеясь неизвестно на что – на чудо, на то, что сумеют найти какую-никакую работу…
2
Накануне, то есть ночью, то есть почти под утро…
Собравшись в тугой комок, подобрав под себя ноги, склонив голову, Элис примостилась в низком кресле в позе затравленного животного. Готового к прыжку или к побегу. Рука ее сжимает пальцы Кэрен, вернее, судорожно прижимает к груди теплую ладонь подруги. Дело происходит в том самом гостиничном номере, где плотные пыльные шторы отделяют их от мира, от предрассветных сумерек за окном; воздух здесь тоже пыльный, стылый, затхлый. Пахнет пластиком, синтетикой, чужой жизнью, казенной мебелью и сигаретным дымом, а также приторным аэрозолем, чей запах, в попытке замаскировать застоявшийся, застарелый запах, стал еще более едким и искусственным. Кэрен нетерпеливо подрагивает ногой – ей трудно усидеть на месте, на этом старом ковре, местами протертом, жестком, как щетка. Она устроилась в ногах у Элис и смотрит на нее снизу вверх. На лице у нее почти материнская нежность, и второй, свободной рукой она порой поглаживает бедро подруги, прикрытое лишь наполовину длинной майкой, в которой та, по-видимому, спала.
– Ну ладно, будет уже тебе. Все утрясется, вот увидишь.
Элис молчит. Заколдованная девочка, застывшая, статуэтка, соляной столбик посреди прокуренного, стылого пространства. Гостиничный номер – изжитый штамп, терпкий привкус, горечь во рту.
– Ну если хочешь, мы можем вернуться обратно. Только подумай, ведь тогда придется иметь дело со всеми сразу. Так они подзабудут немножко о том, что произошло, подергаются, посходят с ума, тут-то мы и вернемся.
– Мама… не выдержит… она… – Элис выталкивает слова. Голос хриплый, нутряной.
– Да выдержит, все она выдержит! Подумаешь!..
Кэрен тянет занемевшие пальцы из судорожно сжатой руки подружки, вскакивает, начинает ходить по комнате – между кроватью и армуаром с раздвижными дверцами, за которыми прячется экран телевизора. Разжалась долго сдерживаемая пружина. Слепым, безрассудным жестом она отмахивается от всех возражений.
– Ты не знаешь, – говорит Элис, резкие движения Кэрен выводят ее из оцепенения.
– Я все знаю, знаю! Это ты просто обосралась, это нервишки твои затрепыхались… Стыдно, видишь ли, тебе стало!
– Ну и что?! Это тебе все просто… что хочешь, то делаешь… а я не могу…
– Ну скажи, скажи: чего ты больше испугалась – побега нашего, того, что травы обкурилась или что мы с тобой переспали?
– Не было ничего, слышишь! Ничего не было! Это тебе приснилось…
– Да? И сегодня ночью мне тоже приснилось, когда ты…
– Молчи! – кричит Элис. – Молчи! Не смей, слышишь, ты…
Отбросив волосы с лица, она стоит, чуть возвышаясь над Кэрен. Прерывистое дыхание, вспыхнувшая нежная кожа. Та брезгливо, удивленно смотрит в это обычно такое белое, фарфоровое лицо.
– О чем молчать? О том, как ты хлюпала и визжала, как тыркалась и старалась? Об этом?
– Мо-а-алчиии-и-ии, – уже взахлеб рыдая, задыхаясь, со стоном, с выгнутой шеей, зажмуренными, зажатыми веками, из которых все же бегут неостановимые потоки жгучих слез, воет Элис.
3
Уж лучше бы застать девочек вдвоем в том доме, где они провели ночь на исходе зимы того же года, когда лихорадка случившегося с ними, – все то, что им сумели внушить и вдолбить не в голову, не в душу, но в мерцающее подростковое сознание, сиюминутное течение разорванных ощущений, смутных идей несложившейся личности, – осела и дала свои плоды.
Или сложившейся? Когда еще будут они чувствовать себя настолько сейчас и здесь? Смогут ли постичь еще раз – с этой пронзительной остротой – сиюминутность и мимолетность жизни? Юности свойственно заигрывать с опасностью, смертью. Оттого острота ощущений, чувство жизни. Дети создают
