В ту осень прошлого, две тысячи тринадцатого, после отъезда Алины и сына он слушал много музыки. Когда был дома, она звучала постоянно. Просто не мог переносить тишину, да и – только тогда обнаружил – не слушал ничего толком все эти годы жизни с Алиной. Такого у них не бывало, чтобы сидеть, обнявшись, на диване и плыть, плыть под «Депеш Мод» или бесконечно падать под «Нирвану».
Часто стал заходить Пашка Бобровский. Худющий, без переднего зуба в нижней челюсти, щуплый и жалкий. От него жена Вероника – Ничка – уехала еще года два назад. Конечно, с детьми. Отправилась так же – обустраиваться на новом месте и ждать мужа. А муж продолжал торчать здесь.
Приходил всегда неожиданно, не позвонив, и изумленно радовался открывшему дверь Андрею:
«О, привет! Ты здесь?»
Раздевшись, доставал кропалик гаша, мельчил его твердыми, напоминающими щипцы ногтями, забивал папиросу.
Курили на балконе, опустившись на корточки. Молча.
Потом сидели в большой комнате, полупустой, неуютной, слушали что-нибудь из своей юности и вспоминали школу, девчонок, как брейковали, героическую поездку в ДК «Колос», поход на единственный сеанс фильма «Волшебство. “Куин” в Будапеште» в «Найырале».
«Людей-то в зале было – ты, я, Игорек, Белый и еще человек пять. Придурки, не сходить на такое…»
«Зато как мы оттянулись перед экраном. Как на настоящем концерте!»
Подробно и как-то смакуя грусть, перебирали, кто здесь, а кто нет, про кого что-то слышно, а кто исчез совершенно.
«Тут в выходные в Абакан надо было мотнуться, – томно от гашишного выхлопа растягивая слова, говорил Боб, – и знаешь, кого встретил?.. А?..»
Андрей морщился:
«Я откуда знаю… Кого?»
«Ленку Старостину. Такой тетей стала! Тумба конкретная. Даже испугался, что она могла быть сейчас женой моей… Скорей-скорей попрощался. На фиг, думаю… А на обратном пути в Шушенское завернул, к родителям Ольки твоей…»
«Моей?.. Не смеши… – Андрей потер лицо – дурь накрывала. – И как они?»
«Дядь Лёня болеет сильно. Хм, ты в курсе, он по интернету узнал, что его предки Ковецкие когда-то в девятнадцатом веке были в Минусинск из Польши высланы? И теперь хочет в Польшу уехать, переписывается там с кем-то… Себя теперь Леонардом называет, польский язык учит. Мне тоже говорил, чтоб покопал свои корни. Бобровские, говорит, древний дворянский род… Шляхтичи там… герб… Интернет всем мозги сплавил».
«Нет, – вяло не соглашался Андрей. – “Одноклассники” – классная вещь, да и другие соцсети… Скайп – вообще чудо, считаю… Хотя по нему человека доставать проще всего. Алинка звонит и начинает… Даню в экран тычет. По телефону легче все это выдержать».
«Моя тоже… Но уже плюнула, почти не общаемся. – Боб смотрел перед собой пристально, сосредоточенно – наверняка пробегал в памяти то ли всю свою жизнь, то ли ее кусок, тот, в котором была Вероника, дети. – Ну и ладно, – отмахивался наконец, будто с кем-то спорил, – что ж… Я считаю, – находил глазами Андрея, – мы здесь с ней познакомились, здесь родились Жэка и Зойка, и значит, я прав, что остался. Слушай, что мне этот Ачинск? Был я в этом Ачинске… – Боб замолкал, и взгляд его в пространство снова становился пристальным, – теперь он, скорее всего, в воображении ходил по Ачинску. – Ну город. Обычный город. И что?.. Работу там предлагали – тоже кинологом в тюряге… Квартира там Ничкина, бабка ей завещала, потому и переехали… Но! – снова находил тяжелыми медными глазами Андрея. – Но мы с тобой толобайцы. Да! Мы можем их ненавидеть, бояться, считать за дикарей диких, но мы сами такие. Толобы! Понимаешь, сами! Мы нигде, кроме как тут, не сможем нормально жить, нам везде будет хреново. Не так… Чесаться будем… внутри у нас будет чесаться… И наши вернутся. Ничка, Алинка твоя. Вернутся, поверь. Поторчат там – и вернутся. Не выдержат чесанья этого… души… Прибегут».
«Прикинь, – отзывался Андрей невпопад, осененный открытием, – ты – Бобровский, а они уехали в Бобров. Офигеть, да?»
Пашка безысходно вздыхал:
«Очень глупый каламбур. Выпей чаю – гашик отпустит».
Вышел к какой-то станции метро и оказался в толчее. Вернее, затормозил на ее краю.
Парни арабской наружности перекрикивались, цепляли прохожих вопросами, что-то предлагали. Одни шарахались от них, другие вступали в разговор.
Это бурное оживление было так неожиданно после пустых, тихих улиц, что Топкин стал недоуменно наблюдать.
– Нравы и обычаи столицы мира, – пробормотал вполне серьезно.
Парни, как оказалось, пытались продать разные мелкие вещи: сигареты, что-то в пакетах, коробках. Предлагали товар страстно, исступленно. Создавалось ощущение, что, если сейчас у них не купят пачку «Кента», они расплачутся или вовсе упадут в приступе страшной боли.
Но при этом действовали некие правила: парни не хватали прохожих за рукава, не преграждали дорогу. Они стояли в основном за решеткой, отделяющей улицу от лестницы в метро, и тянули к спускающимся и поднимающимся свой товарец. Те же, кто был на тротуаре, семенили рядом с прохожим несколько метров, расхваливая пачки, коробочки и пакетики, и, если потенциальный покупатель не реагировал, отставали.
Увлеченный зрелищем, Топкин пропустил важную и мгновенную перемену. Парни вдруг стали исчезать, а на их месте возникли солдаты с автоматами. Они цапали всех подряд и одних по известным им приметам отпускали, а других уводили.
