французов казались ему странными, будто взятыми из сборников шаржей. Но в то же время привлекательными.
Проходя мимо, девушка с любопытством взглянула на Топкина. И Топкин сказал:
– Бонжур, мадмуазель!
Она остановилась, с готовностью выдернула наушники из ушей:
– Уи?
– Бонжур, мадмуазель! – повторил Топкин.
Девушка улыбнулась и ответила какими-то хорошими словами. Сделала шаг дальше…
– Подождите. Может быть, проведем время вместе?
Топкин был уверен: русская речь завлечет ее, а о смысле она догадается.
– У меня есть комната, в ней выпивка и еда. Пойдем?
– Куа? Жё нё компран па…
Выражение ее лица изменилось из-за желания понять, чего хочет этот человек, – стало еще привлекательней.
– Пойдем, пойдем ко мне, – говорил Топкин, уже физически ощущая гладкое теплое тело под ветровкой, юбкой, колготками. – Выпьем, полежим. Кровать широкая… Нам классно будет… чудесно, – и добавил вспомнившееся французское слово: – Лямур.
– Лямур? – девушка, соображая, нахмурилась. – Эскюзэ… Нё компран…
– Да ты понимаешь. Компран… Мы с тобой вдвоем… Помнишь, как у Миллера? Париж, секс… любовь.
Он схватил – легко, негрубо – ее предплечье. Не схватил, а обнял ладонью.
– А-ай! Кёс кё ву фэт?! – Девушка вскрикнула так громко, что ему померещилось – сюда уже бегут те солдаты с автоматами.
Топкин отпустил ее, и она, высокая, крупная, тугая, побежала по улице, что-то лепеча и, видимо, начиная плакать.
– Во, щас расскажет предкам или бойфренду, что ее чуть не изнасиловал какой-то пьяный мигрант. Психотравма у нее типа… К психологу станет ходить… Дурочка.
Пошел к «Альтоне». Заметил у одного фонаря несколько пустых бутылок. Допил вино и поставил свою бутылку рядом с ними.
– Спать, – сказал себе. – Завтра разберемся.
Еще на улице достал из кармана ключ. Сжал его как самое ценное. Гирька казалась слитком золота. Да, спать, задавить сном это возбуждение, эту звериную тягу быть рядом с другим существом…
По временам, и все реже и реже, к своему удивлению и иногда ужасу, Андрей осознавал, что почти не обращает внимания на мелочи и детали жизни. Она, жизнь, возвращается к нему по утрам вроде бы совершено такой же, как накануне. Андрей и не замечал ее, вставал, шел в туалет, чистил зубы, делал кофе или чай и продолжал двигаться по тому желобку, в какой его когда-то занесли обстоятельства.
Вот появилась Женечка, сильно стукнула о его желобок, и он стал ее мужем; стенки желобка слегка изменились – то ли расширились, то ли сузились. Вот Паха предложил стать установщиком окон, и он, комнатный мальчик, сделался установщиком окон, а когда ему скажут, что в нем больше нет нужды, станет кем-то другим. Может, кем-нибудь хорошо зарабатывающим, а может, бичарой. Обстоятельства определят ширину желобка, его направление.
Если в момент безысходности приедут родители и увезут его в Эстонию, он не пикнет: что ж, будущего здесь действительно нет, теперь он убедился. Так он скажет, наблюдая, как мама собирает его вещи, а папа ищет покупателей на квартиру. Но пока это самое будущее есть, он, Андрей Топкин, держится. Катится по привычному желобку, мало что замечая и на что обращая внимание.
Наверное, это самозащита, самосбережение – не обращать внимания на все подряд, не отмечать, не реагировать, не обдумывать. Это занятие детей, пока они вживаются в этот мир и свою собственную жизнь; может, еще стариков, которым вот-вот уходить из мира, заканчивать жизнь. Еще, наверно, смертельно больных, старающихся успеть увидеть, для чего-то запомнить как можно больше; скорее всего, смертельно больные – недавно молодые и крепкие люди, ставшие вдруг почти трупами, – и придумали тот свет, загробную жизнь, разные реинкарнации… Еще те, кого называют юродивыми, кажется, на все обращают внимание, реагируют, отмечают детали, крошечные изменения вокруг, вопят об этом и рвут на себе волосы. А нормальным, здоровым не стоит слишком пялиться по сторонам, созерцать и задумываться. Свихнешься.
И, понимая это не умом, а, видимо, душой, катясь равномерно по желобку год за годом, Андрей все же, случалось, вспоминал о разнообразии мира вокруг, мелочах, детальках, драгоценных песчинках, которые он не замечает, и ужасался. И, ужаснувшись, начинал присматриваться, нагибаться к земле, разглядывая цивилизацию муравьев в щелях асфальта или жучка, тянуться к какой-нибудь странной мошке, сидящей на листе…
Забываясь, он откровенно, прямо, затяжно смотрел на людей. В такие моменты он не делил их на симпотных крошек, с которыми можно неплохо покувыркаться, на красавиц, которых хорошо бы уложить в постель, на опасных чуваков, на парней, которые могли бы, наверное, стать ему приятелями, на калек, инвалидов, алкашей, измотанных теток, стариков, тувинцев и русских, на детишек, подростков и тех, кто переживает половое созревание, мучительное и сладостное… В моменты интереса к миру Андрей смотрел на людей, на каждого из них, как на чудо.
Впрочем, тогда он все воспринимал как чудо и часами просиживал в интернете, читая статьи о растениях, животных, о кораблях и произведениях искусства, памятниках, созданных природой, человеком, путешествовал по чудеснейшим и загадочным местам планеты.
