На первых порах в разнообразных кабинетах их требования поддержали:
«Конечно, конечно! Компенсация предусмотрена… Так, сколько голов?»
«Вот, тут написано – девяносто шесть».
«Ой-ё-ёй, жалко-то как!.. А общий вес?»
«Да кто их взвешивал… Все в такой спешке произошло. С автоматами…»
«Так, так… Но нужен общий вес. Исходя из него, и начисляется сумма компенсации».
Шаталовы начинали кипятиться:
«Мы же говорим – не давали нам ни взвешивать, ничего. Просто вытаскивали свиней и кидали в машину… Было четыре племенных хряка, одиннадцать маток и остальные февральские, мартовские – на убой. Каждая уж не меньше ста килограммов».
«Ну как теперь наверняка скажешь, – вздыхали кабинетные. – Это, конечно, нарушение. Будем разбираться».
Разбирались медленно. Так медленно, что постепенно желание бороться за справедливость и деньги у Шаталовых стало слабеть. Тем более что у разбиравшихся появлялось все больше вопросов к ним. И постепенно из пострадавших Шаталовы превращались в виновников: отсутствие ветеринарных документов, антисанитария, сомнительный корм…
Андрей в те месяцы редко бывал в Каа-Хеме и у Михаила. Атмосфера в их домах царила очень тяжелая, а распахнутые, обрызганные какой-то вонючей жидкостью темные и пустые стайки наводили такую тоску, что хотелось скулить.
Зато с работой у него становилось лучше и лучше. Валом шли заказы, подрастала зарплата. Хотелось спокойного отдыха после смены, веселья в выходные, а тут грустная Алина, одного взгляда на которую хватало, чтоб вспомнить о беде, постигшей ее семью.
Сначала он надеялся, что Шаталовы возобновят разведение свиней. Конечно, не в тех масштабах, что прежде, но все же. Вернутся к делу, которым занимались многие годы, и боль постепенно пройдет. Но вместо этого они стали планировать переезд.
Еще в советское время, до начала напряженности в Туве, семья двоюродного брата Алининой матери уехала в Воронежскую область, создала мощное фермерское хозяйство и вот уже больше двадцати лет считалась довольно состоятельной. Наверное, эта стабильность и подкупила Шаталовых: если родственники не разорились в девяностые, ведя легальное дело, то уж наверняка закрепились в тех краях прочно.
Начались долгие переговоры с воронежскими, неспешная, зато основательная подготовка к оставлению родины. Малой, исторической… Да нет, «родина» на самом деле не нуждается в прилагательном. Родина – пятачок земли, где обрел сознание, стал понимать, что ты есть и что ты живешь вот здесь, на этом пятачке. Если потом не меняешь пятачок, то все сильнее врастаешь в этот. Бывает, врастаешь так, что не можешь себя выдернуть, хотя понимаешь, что выдернуть необходимо – необходимо переместиться.
Был момент, когда Андрей изо всех сил убеждал себя, что нужно уехать. Или вместе с Шаталовыми в неведомый городок Бобров, или к своим родителям в Тарту, или предложить Алине еще что-нибудь. Говорил себе: «Это не твоя родина, ты родился не здесь, ничего дорогого у тебя здесь нет. Что было – давно потеряно. Продавай квартирёшку, дели с Ольгой деньги, бери сына, жену, пару чемоданов и сваливай».
Убеждал, убеждал и не мог убедить. И не смог.
Добрался до отеля буквально по стенке. У дверей собрался и вошел твердо, прошагал до лифта, демонстративно не отреагировав на непременный и бесящий «бонжу-ур», и в лифте снова ослаб, раскис. Кое-как, подтягиваясь руками по перилам, затащил себя на мансарду, вынул ключ с гирькой-брелоком, открыл дверь и рухнул на кровать.
Лежал, удивляясь, что мозг-то работает нормально, а тело пьяное и немощное. Так бывало в ранней юности во время первых выпивок. Нет, по- другому: тело все-таки оставалось довольно крепким, но не слушалось мозга, совершало не те движения, а тут оно просто обмякло, будто его выдавили.
«Сколько дней я бухаю? – попытался определить. – Четыре, пять?.. Сколько осталось еще быть здесь?»
Продолжая лежать ничком, с великим усилием заставил правую руку шевелиться. Согнал в нее все оставшиеся крупицы энергии.
Рука поползла по карманам, отыскивая телефон. Попадались бумажки, монетки, какие-то измятые салфетки… Во внутреннем кармане куртки нашла телефон, потащила наружу.
Топкин порадовался, что не потерял его, и тут же испугался, что рука нигде не обнаружила паспорта. Испуг мгновенно перерос в ужас, а спустя еще мгновение ужас сменился великим облегчением, почти физической невесомостью: вспомнил, что спрятал загран на дно сумки.
Приоткрыл глаза и сразу увидел сумку, стоящую под столом.
– Слава богу…
Приказывал себе спать и одновременно усмехался: то же самое ты делал и вчера, позавчера. И толку?..
Несколько минут в горизонтальном положении вернули частичку сил, и Топкин сумел стянуть ботинки, куртку, лег удобнее. Нажал кнопку на телефоне; экранчик осветился.
Проверил, были ли звонки, эсэмэс… Нет, ничего. Никому он не нужен… Никому больше не нужен.
В горле забулькали вполне искренние слезы, захотелось жалеть себя, брошенного, но тут появилась надпись: «Батарея разряжена на 95 %. Срочно
