Что они несли с собой

раздалась камерная музыка. Они слышали скрипки и виолончели. Они слышали поразительное женское сопрано. А потом они стали слышать оперу узкоглазых, и джаз, и хор мальчиков, и эстрадный квартет, и всевозможные регги и би-бопы, и всякие там буддийские песнопения. И все это время где-то далеко шла вечеринка с коктейлями. Болтали разные голоса. Но не человеческие. Там ведь горы. Сечешь? Там камни беседовали. И туман тоже, и трава, и гребаные мангусты. Все трепались. Деревья обсуждали политику, мартышки спорили о религии. Само это место разговаривало. Сама страна. Сам Вьетнам. Понимаешь? Вьетнам, он действительно говорит.

Ребята уже не справляются. Сходят с ума. Они включают рацию и докладывают о перемещениях врага, мол, враг тут, мол, тут целая армия, и требуют подключить артиллерию. Они вызывают вертолеты и канонерки. Они желают, чтобы немедля начался артобстрел. И ты уж мне поверь, они взрывают ту вечеринку с коктейлями. Ночь напролет диктуют координаты, чтобы с воды и воздуха обстреливали те горы. По их наводке артобстрел косит джунгли, крушит деревья и оркестры, что в них затаились, взрывает вообще все, что можно взорвать. Потом приходит черед выжечь землю. По их наводке с вертолетов напалмом поливают склоны. По их наводке прилетают «кобры» и бомбардировщики F-4, с них бросают «Вилли Питы»[59] и зажигательные бомбы. Кругом пламя. Они поджигают сами горы.

К рассвету все наконец успокаивается. Тишина стоит такая, что понимаешь, что настоящей тишины ты никогда прежде и не слышал. Эдакий невероятно туманный день — только тучи и туман. И горы в той самой чертовой зоне молчат. Помнишь ту деревеньку из фильма «Бригадун», которая появляется на один день раз в сто лет и где все танцуют и поют, а? Горы и джунгли то есть, то их нет. Ни единого звука, вот только ребята все еще слышат.

Тогда они сворачиваются и с полной выкладкой тащатся вниз. Они спускаются с горы, идут на базу, а когда добираются туда, обо всем молчат. Ни с кем не разговаривают. Ни слова, точно глухонемые. Позже прилетает начальство и спрашивает, что, мать вашу, там стряслось. Что они услышали? Зачем артобстрелы? Полковник лютует, не слазит с них. Они же на шесть триллионов боеприпасов псу под хвост спустили, и толстозадому полковнику нужны ответы, он хочет знать, что за хрень там стряслась. А парни держат язык за зубами, лишь смотрят на него как-то странно, вроде как изумленно, и вся война в этом взгляде. Такой взгляд говорит все то, чего никогда не можешь произнести вслух. Он говорит, мужик, у тебя воск в ушах. Он говорит, приятель, тебе никогда не понять, ты не на той частоте, поверь, ты не хочешь этого слышать. А потом отдают честь придурку и уходят, потому что некоторые истории просто нельзя рассказать.

* * *

Настоящую армейскую байку можно отличить по тому, что у нее вроде как нет конца. Тогда не имела и никогда не будет иметь. Как когда Митчелл Сандерс встал и ушел в темноту.

Всё это случилось в реальности.

Даже сейчас, в этот самый момент, я вспоминаю то йо-йо. Наверное, чтобы не усомниться в правдивости этой байки, нужно быть там и самому всё услышать. Как бы то ни было, несомненно одно: Сандерсу отчаянно хотелось, чтобы я ему поверил. Видели бы вы его ярость, его разочарование, что он не способен в полной мере донести подробности, ухватить и передать конечную и определяющую истину.

Помню, как сидел у окопа той ночью, глядя в сторону Куангнгая и думая про завтрашний день, про то, как мы форсируем реку и отправимся маршем в горы, и про то, сколько там способов погибнуть, и про все то, чего я не понимаю.

Чуть позже той же ночью Митчелл Сандерс тронул меня за плечо.

— Меня только что осенило, — прошептал он. — Я про мораль. Никто не слушает, никто ничего не слышит. Как тот толстозадый полковник. Или все эти политики, гражданские. Твоя девчонка. Моя девчонка. Любая смазливая крошка. Всем им нужно-то — самим сходить в джунгли на пост прослушки. Туман, дружище. Деревья и камни. Надо слушать своего врага.

* * *

И еще раз наутро ко мне подошел Сандерс. Взвод собирался выдвигаться, проверял оружие, совершал привычные ритуалы, предшествующие дневному маршу, первое отделение уже форсировало реку и колонной направлялось на запад.

— Должен тебе признаться, — сказал Сандерс. — Вчера вечером, дружище, мне пришлось кое-что приукрасить.

— Я знаю.

— Клубный оркестр. Не было никакого клубного оркестра.

— Ага.

— И оперы тоже.

— Я понимаю, забудь.

— Ладно, но, послушай, это все равно правда, те шестеро ребят слышали там жуткие звуки. Они такое слышали, что ты просто ушам своим не поверишь.

Сандерс забросил на спину рюкзак, закрыл на мгновение глаза и откашлялся, прочищая горло. Я знал, что за этим последует.