водорослей, и пополняли его лишь капризные и непостоянные дожди прерий. И все же это был единственный значительный водоем на сорок миль[69] окрест, предмет гордости, на который приятно смотреть летним днем. Сегодня вечером озеро расцветится фейерверками.
Сейчас, под конец дня, оно лежало гладкое и спокойное — семимильная окружность, которую можно одолеть на малой скорости за двадцать пять минут. Для купанья оно не слишком подходило. В старших классах он подхватил ушную инфекцию, из-за которой с тех пор старался держаться подальше от воды. И озеро забрало его друга Макса Арнольда, удержав его от войны. Это Макс любил порассуждать про существование Бога. «Нет, ничего такого я не говорю, — спорил он, перекрывая гул мотора, — я только хочу сказать, что как идея это возможно, даже необходимо, высшая причина во всей структуре причинно-следственных связей». Теперь он, вероятно, доподлинно знает. До войны мальчишки часто колесили вокруг озера, но ныне Макс стал воспоминанием, абстрактной идеей, а большинство остальных друзей Нормана Боукера жили в Де-Мойне или в Сиу-Сити, или учились где-то в колледжах, или работали. Девчонки из старших классов в основном повыходили замуж. Салли Креймер, чью фотографию он когда-то носил в бумажнике, была как раз из замужних. Теперь ее звали Салли Густафсон, и жила она в симпатичном голубом доме на менее дорогой стороне приозерного шоссе. В свой третий день по возвращении домой он видел, как она стрижет газон, — все еще хорошенькая в кружевной красной блузке и белых шортах. Он едва не съехал на обочину, просто чтобы поболтать, но передумал и с силой вдавил педаль газа. Она выглядела счастливой. У нее есть дом и новоиспеченный муж, и, в сущности, ему нечего ей сказать.
Городок почему-то казался бесконечно далеким. Салли замужем, Макс утонул, и его отец дома смотрит бейсбол по национальному телеканалу.
Норман Боукер пожал плечами.
— Нет проблем, — пробормотал он.
По часовой стрелке, словно по орбите, он погнал «шеви» на еще одну семимильную петлю вокруг озера.
Даже под вечер было жарко. Он включил кондиционер, потом радио и откинулся на спинку, давая омывать себя холодному воздуху и музыке. По обочине шоссе, гоня пинками перед собой камешки, двое мальчишек шагали куда-то с рюкзачками, игрушечными винтовками и фляжками. Проезжая, он посигналил, но ни один не поднял глаз. Он уже шесть раз мимо них проезжал — сорок две мили,[70] почти три часа без остановки. В зеркало заднего вида он смотрел, как уменьшаются вдали детские фигурки. Они стали смутно буроватыми, как мокрый песок, а потом все-таки исчезли.
Он легонько нажал на педаль газа.
На озере заглохла одна из моторок. Мужик склонился над мотором с гаечным ключом, похоже, насупился. Позади заглохшей моторки покачивались другие лодки, и кто-то катался на лыжах, а дальше лежали гладкие июльские воды и бесконечный простор прерий. У белого причала чопорно плавали две уточки.
Шоссе заворачивало к западу, где солнце теперь стояло совсем низко. Он прикинул, что, наверное, уже часов пять, а может, даже двадцать минут шестого. Война научила его определять время без часов — даже ночью, выныривая из сна, он обычно угадывал с точностью до десяти минут. А ведь следовало бы, подумал он, остановиться у дома Салли и произвести на нее впечатление умением угадывать время. Они поговорили бы немного, обменялись бы новостями, а потом он сказал бы: «Ну, мне, пожалуй, пора ехать, уже пять тридцать четыре», а она посмотрела бы на наручные часики и воскликнула: «Ух ты! Как тебе это удается?», а он бы небрежно кивнул и заявил, мол, на войне много чему учишься. Он говорил бы светским тоном, небрежно. Он ничего не стал бы ей рассказывать. Он, возможно, спросил бы: «Как тебе замужняя жизнь?» и кивнул бы на любой ее ответ, и он ничего не сказал бы про то, что почти удостоился «Серебряной звезды», какую дают за мужество и отвагу, проявленные в бою.
Он миновал Слейтер-Парк, мост и Сансет-Парк. Голос диктора звучал устало. Температура в Де-Мойне — восемьдесят один по Фаренгейту, точное время — пять тридцать пять, и «всем, кто в пути, будьте осторожнее на дорогах в это ясное четвертое июля». Не будь Салли замужем или не будь его отец таким фанатом бейсбола, самое время было бы поболтать.
— «Серебряной звезды»? — переспросил бы отец.
— Да, но я ее не получил. Почти, но не совсем.
И отец бы кивнул, прекрасно зная, что многие храбрые люди не получают медалей за отвагу и что другим медали дают за то, что они ничего не делают. Для начала, возможно, Норман перечислил бы семь медалей, которых действительно удостоился: значок «Боевая пехота», «Отличный десантник», «За отличную службу», «За примерную дисциплину», «Ветеран Вьетнамской кампании», «Бронзовая звезда», а также «Пурпурное сердце», кою дают за ранение в бою, хотя рана у него была пустяковая, шрама не оставила, не болела тогда и не болит сейчас. Он объяснил бы отцу, что ни одна из этих наград не была за отвагу и мужество в сражении. Они были за повседневное мужество. Рутина, будничные дела — просто шагаешь, куда прикажут, и выживаешь — но это же чего-то стоит, верно? Да, стоит. Дорогого стоит. Нашивки хорошо смотрелись на его форме в шкафу, и если бы отец поинтересовался, он бы объяснил, что означает каждая и как он всеми ими гордится, особенно значком «Боевая пехота», потому что его давали участникам реальных боевых действий, и он, значит, испытал всё, что положено, так что не особо важно, что у него не хватило духу проявить особую отвагу.
А потом он заговорил бы про медаль, которую не получил, и почему он ее не получил.
— Я едва не получил «Серебряную звезду», — сказал бы он.
