Что они несли с собой

Мальчишке хотелось признаться. Он хотел рассказать лейтенанту, как среди ночи достал фотографию Билли и передал Кайове, а потом включил фонарик, и как Кайова прошептал: «Ха, а она милашка», и как на мгновение в свете фонарика лицо Билли вспыхнуло, и как сразу затем вокруг них взорвалось поле. Это из-за фонарика. Он был как мишень, светящаяся в темноте.

Солдатик посмотрел на небо, потом на Джимми Кросса.

— Сэр? — окликнул он.

Дождь и туман наползали на поле огромной серой стеной серости. Где-то поблизости зарокотал гром.

— Сэр, — произнес мальчишка, — я должен кое-что сказать…

Но лейтенант Джимми Кросс не слушал. Закрыв глаза, он все глубже погружался в нечистоты, позволяя чертову полю себя забрать. Он откинулся на спину и закачался в вонючей жиже.

Когда умирает человек, положено винить кого-то или что-то. Джимми Кросс это понимал. Можно винить войну. Можно винить идиотов, которые войну развязали. Можно винить Кайову за то, что на нее пошел. Можно винить дождь. Можно винить реку. Можно винить поле, грязь, климат. Можно винить врага. Можно винить артиллерийские снаряды. Можно винить людей, которые поленились прочесть газету, которым наскучили ежедневные сообщения о числе погибших, которые переключают каналы при одном только упоминании политики. Можно винить целые народы. Можно винить Бога. Можно винить производителей оружия или Карла Маркса, злую судьбу или старика в Омахе, забывшего проголосовать.

Но посреди поля причины всегда непосредственные. Минутная небрежность, или ошибочное суждение, или обычная глупость имеют последствия, которые длятся вечно.

Джимми Кросс долго лежал в грязи. Приближаясь с востока, нарастал за облаками гул вертолета, но он не обращал на это внимания. Все еще не открывая глаз, сидя в дерьме, он позволил себе ускользнуть. Он дома в Нью-Джерси. Золотой день на поле для гольфа, ярко- зеленая подстриженная трава, и он загоняет шар в первую лунку. Мир без ответственности. Когда война закончится, думал он, тогда он, возможно, напишет отцу Кайовы. А может, не напишет. Может, просто сделает пару умелых замахов и пошлет мяч к следующей лунке, а после соберет свои клюшки и уйдет.

Литературная форма

Пора объясниться. Да, мне сорок три года, и теперь я писатель, и когда-то давным-давно я воевал в провинции Куангнгай.

Почти всё остальное вымышлено.

Но это не игра. Это литературная форма. Здесь и сейчас, описывая вымышленного себя, я думаю обо всем, что хотел бы сказать, объяснить, почему эта книга написана именно так. Например, я хочу сказать вам вот что: двадцать лет назад я видел, как человек умирает на тропе у деревни Ми Кхе. Я его не убивал, но, понимаете, я был там, и мое присутствие — достаточная вина. Я помню его лицо, которое было отнюдь не симпатичным, потому что челюсть была у него в глотке, и помню, как чувствовал груз ответственности и вины. Я винил себя. И по праву, потому что я там был.

Но послушайте. Даже эта история — вымысел.

Я хочу, чтобы вы испытали то же, что и я. Я хочу, чтобы вы знали, почему истина, заключенная в рассказе, иногда правдивее истины случившегося.

Вот истина случившегося. Некогда я был солдатом. Было много трупов, реальных трупов с реальными телами, но тогда я был молод и боялся смотреть. А сейчас, двадцать лет спустя, мне остаются только безликая ответственность и безликое горе.

Вот вам истина, заключенная в рассказе. Он был худощавый, мертвый, почти изящный парень лет двадцати. Он лежал на красной глинистой тропе возле деревушки Ми Кхе. Челюсть была у него в глотке. Один глаз был закрыт, на месте другого — дыра в форме звезды. Я его убил.

Наверное, суть историй в том, что они создают эффект присутствия.

Я могу рассмотреть то, чего никогда не видел. Я могу наделить лицами горе и любовь, жалость и Бога. Я могу быть храбрым. Я могу снова заставить себя чувствовать.

— Скажи правду, папа, — спросит Кэтлин, — ты когда-нибудь убивал людей?

И я смогу честно ответить:

— Конечно, нет.

Или я смогу честно ответить:

— Да.