приспособиться, не выдержал напряжения.
В те две недели постоянно действующая инструкция была довольно проста. Днем спали или пытались спать, потом на закате собирали снаряжение и цепочкой по одному шли в ночь. Вечно низкие тучи. Ни луны, ни звезд. «Темень была полнейшая, — говорил Сандерс, — от такой черноты часы останавливаются, как раз такую, верно, Бог задумал, когда собирался отделять свет от тьмы». От нее ныли глазные яблоки. Ты тряс головой и моргал, вот только не мог даже определить, моргаешь ли, чернота ведь не менялась. Довольно скоро сдавали нервы. Ты начинал дергаться, что отстанешь от остального взвода, окажешься совсем один, и тогда накатывала неподдельная паника, ты протягивал руку и старался коснуться того, кто шел впереди, схватить его за плащ-палатку, от всей души надеясь, что он еще тут. Такая темнота порождала кошмары. Дэйв Дженсен глотал особые витамины с высоким содержанием каротина. Старший лейтенант Кросс жрал стимуляторы. Генри Доббинс и Норман Боукер даже устроили себе спасательную связку, как скалолазы: соединили свои ремни проволокой. Весь взвод был не в себе.
Но с Крысом Кайли дело обстояло иначе. Наверное, слишком многих он зашил в мешки для трупов. Слишком много видел вывороченных кишок.
Поначалу Крыс просто ушел в себя, не произносил ни слова, но позднее, через пять или шесть дней, всё стало с ног на голову. Он не мог заткнуться. К тому же нес чудовищный бред. Например, говорил про жуков, мол, самое худшее во Вьетнаме — это проклятые жуки. «Огромные, нет, гигантские жуки- убийцы, — говорил он, — жуки-мутанты, жуки с исковерканной ДНК, жуки, химически измененные напалмом и дефолиантами, слезоточивым газом и ДДТ».[85] Он утверждал, что жуки намерены сожрать именно его. Он говорил, будто слышит, как они к нему слетаются. Рои жуков-мутантов, миллионы и миллиарды, и он у них на мушке. Они шепчут его имя, заявлял он, его настоящее имя, всю ночь напролет… и это сводит его с ума.
«И вот что странно, — сказал Сандерс, — это была не пустая болтовня». У Крыса развились диковинные причуды. Он постоянно чесался, скреб места укусов насекомых. Не мог перестать себя корябать, расчесывал себя до струпьев, потом срывал струпья и чесал открытые ранки.
Грустно было на это смотреть. Определенно это был уже не прежний Крыс Кайли. Словно саму его личность изуродовали.
До некоторой степени что-то подобное испытывал каждый. Долгие ночные переходы сбивали биологические часы, вызывали непреходящее ощущение потерянности. Если верить Сандерсу, они тогда брели практически наугад, плохо отдавая себе отчет, где находятся или в каком направлении идут, выискивали врага, которого не могли увидеть, — точно банда тупых скаутов гонялась за фантомами. Некоторое время они двигались, например, на север, потом на восток, затем снова на север, обходя деревни, и при этом старались не говорить громко, лишь перешептывались.
Местность была пересеченная. Вроде и не горы, но все время топать нужно в горку, и уйма провалов и оврагов, каких-то зарослей — короче, на каждом шагу можно погибнуть. А ближе к полуночи становилось совсем скверно: сами джунгли словно бы просыпались, оживали. Ты слышал странный гул в ушах. Ничего конкретного, ни одного звука, который можно распознать и назвать. Может, древесные лягушки, или змеи, или белки-летяги, или еще бог знает что. Точно у ночи был собственный голос. А еще через два-три часа ты мог бы поклясться, что идешь через какую-то мягкую черную протоплазму, Вьетнам, кровь и плоть.
«И это не шутка», — говорил Сандерс. Обезьяны верещали просто убийственно. Гребаные ночи!
Наконец Крыс Кайли сорвался.
Он не мог спать в жаркие дневные часы, он не справлялся по ночам.
Как-то под вечер, когда взвод готовился к очередному маршу, он сломался прямо на глазах у Митчелла Сандерса. Нет, не разревелся, но был близок к тому. Он сказал, что перепуган. И что это не нормальный страх. Он даже не знал,
Крыс почесал локоть, раздирая в кровь кожу. Глаза у него были красные и усталые.
— Это неправильно, — сказал он. — Те картинки у меня в голове… они никак не унимаются… Я вижу вдруг чью-нибудь печенку. Самую настоящую гребаную печень. И дело в том, что это меня не пугает, даже мурашки не проступают. Я скорее любопытство испытываю. Механическое такое любопытство. Как врач, когда смотрит на живого пациента и видит не человека, а разорвавшийся аппендицит или закупоренную артерию.
На мгновение его голос стих, он глянул на Сандерса и попробовал выдавить улыбку. Он все царапал и царапал себе локоть.
— И вообще, — сказал Крыс, — днем еще не так скверно, но по ночам картинки буквально звереют. Я начинаю видеть собственное тело. Куски меня самого. Мои легкие, мои почки. Это как… ну, не знаю… как глядеть в огромный черный хрустальный шар. Однажды ночью я буду лежать мертвый в темноте, и никто меня не найдет… кроме жуков… Я это вижу… я вижу, как треклятые жуки прогрызают во мне туннели… Слышу, как мангусты хрустят моими костями. Черт, это уже чересчур. Не могу больше смотреть на себя мертвого.
Митчелл Сандерс кивнул. Он не знал, что сказать. Какое-то время они просто сидели, следя за тем, как сгущаются тени, затем Крыс затряс головой.
