отряд из четырех человек, один должен был прикрывать на нашем берегу с пулеметом и взорвать мост, двое приматывали взрывчатку к опорам, а я залег с пистолетом-пулеметом в кустах на вражеской стороне и выглядывал противника. Нас заметил патруль. Франкисты. открыли огонь и убили одного из наших на мосту, другой успел примотать взрывчатку и прыгнуть в воду, но там его тоже достало пулей. Я положил нескольких и побежал к воде, и там меня догнал один из франкистов, он был у них командиром. Мне пришлось всадить ему нож в глаз.
Я вспоминал это, и волосы на голове вставали дыбом, и холодели ноги, и голос срывался. Я закашлялся.
Бергнер молчал и ждал, пока пройдет приступ. Я понял, что надо продолжать рассказ — так просто он не отстанет.
— Я переплыл реку под пулями и отдал приказ взрывать мост. Это было. очень громко, да. Как все колокола мира.
— Колокола?
— Да, у меня было такое ощущение, будто это колокола. Похоронные колокола, знаете. По всему миру. Мне в эти мгновения казалось, что мир погибает. В какой-то мере он погиб, да.
Бергнер некоторое время молчал, затем вздохнул и сказал:
— Простите, что вызвал эти воспоминания. В самом деле, тяжелая история.
Затем он вдруг встал, наклонился ко мне близко-близко — я чувствовал его дыхание — и прошептал, глядя в глаза:
— Вы воевали не в Интербригадах.
Я сглотнул слюну и промолчал.
— Вы попали на Колыму не только за убийство. И не столько, — продолжил Бергнер.
Я закрыл глаза, потому что говорить правду было страшно.
— Я прав? Вы шпионили?
Я посмотрел ему в глаза.
Бергнер тяжело и быстро задышал, ноздри его раздулись, он хищно улыбнулся — я никогда не видел у него такой улыбки — и сел обратно на табурет. Он молчал и смотрел на меня.
— Послушайте, — сказал я умоляющим тоном, голос мой дрожал. — Да, я был разведчиком. Немецким разведчиком. Я работал в Москве. Я делал очень плохие вещи. Дело было не в том, что я шпионил, я отказался от себя, я обманул себя, я все время убивал какую-то часть себя, чтобы делать свое дело. И я, черт, расплатился за все. Сполна. И продолжаю расплачиваться. Вы даже не представляете, как и чем я расплатился. Я отдал за это свой рассудок. Свободу. С момента ареста я плохо сплю и не вижу снов. Я видел ад Колымы. Я видел ад… Черт возьми, я видел ад внутри себя. Что вам надо от меня, а? Что вам еще надо?
Слушая мою речь, Бергнер переставал улыбаться, а затем скептически скривил губы.
— Знаете, за что я попал сюда? — спросил он.
Я молчал.
— За ложное обвинение в шпионаже.
Он снова ухмыльнулся, а затем поправил полотенце на спинке моей койки, тяжело и медленно встал с табурета, вздохнул и пошел к выходу из палаты.
— Будете живым и почти здоровым, — грустно сказал он мне, обернувшись в дверном проеме.
Время и место неизвестны
Гельмут стоял посреди василькового поля в белой рубашке, руки его были связаны за спиной. Взвод солдат выстроился ровной шеренгой в двадцати шагах от него.
По-прежнему не было слышно ни звука, не жужжали насекомые, не щебетали птицы и не шелестела трава. Не было ветра, и даже солнце, казалось, перестало греть. Будто исчезли все лишние звуки, кроме лязга винтовочных затворов и ленивых разговоров солдат.
Сальгадо и Орловский, отдав солдатам необходимые распоряжения, подошли к Гельмуту.
— Мы не будем завязывать вам глаза, — сказал Орловский. — Иначе вы не проснетесь. Вы будете смотреть прямо на них, — он кивнул головой в сторону солдат.
— Времени осталось мало, — сказал Сальгадо, глядя на часы. — Совсем скоро вас здесь не будет.
— Где же вы будете? Интересно, — покачал головой Орловский.
Сердце Гельмута билось ровно и спокойно. Он ощущал странный прилив сил, непонятную твердость, появившуюся где-то внутри. Страха не было. Не было вообще ничего. На какой-то момент ему показалось, что и его, Гельмута Лаубе, вовсе нет и никогда не было.
— Зачем вы… — он не сразу смог подобрать слова. — Зачем вы решили разбудить меня? Вы хотели забрать меня всего. Вы хотели, чтобы меня не было.
