плащ на вешалке, пепельница с окурками на столе, плотно задвинутые шторы.
Не разуваясь, он прошел в спальню.
Еще не включая свет, он почуял что-то неладное.
Форточка была открыта, из нее дул прохладный ветер.
Со двора доносился скрип качелей.
А на его кровати, накрывшись одеялом, спал человек.
Гельмут замер и затаил дыхание. В темноте не было видно лица: человек спал, повернувшись к стене, ровно дышал и чуть слышно посапывал.
Гельмут обошел кровать и осторожно подобрался к ночному столику с лампой, стараясь не шуметь. Сунул руку в карман пиджака, нащупал револьвер.
Одной рукой он взялся за выключатель лампы, другой вытащил револьвер и наставил на спящего.
Дернул за шнур.
Человек вздрогнул во сне, сморщил недовольное лицо и повернулся на свет.
Гельмута будто ударило током. Он медленно опустил револьвер.
У спящего человека было его лицо, лицо Гельмута Лаубе.
Это был он. Он спал в собственной кровати.
Из воспоминаний Гельмута Лаубе. Запись от 7 марта 1967 года, Восточный Берлин
12 августа 1940 года я сел на пароход в порту Неаполя. Мне предстояло добраться до Латакии, а оттуда — в Тегеран. Для этого путешествия мне пришлось снова взять другое имя — по документам меня звали Хорст Крампе. Бродя по Неаполю в ожидании отправления, я купил ослепительный белый костюм цвета сливочного мороженого и соломенную шляпу — настоящий итальянский дон, только усиков не хватало.
В этот день я чувствовал себя счастливым. Горячее солнце заливало глаза, смуглые итальянки улыбались мне на улицах, и казалось, что вот, вот она, новая жизнь, новое задание, возможно, самое важное задание в моей жизни. Теперь-то я всем покажу.
Разведчику вредны эмоции. Но я не мог ничего с собой поделать. Я был счастлив, как ребенок, которому вот-вот подарят новую игрушку.
Когда пароход отплыл от пристани, настроение резко сменилось. Мне стало отчего-то тревожно до пульса в висках. Я ходил по палубе, заложив руки за спину, нервно курил у ограждения, глядя на отдаляющийся город, и никак не мог понять причину беспокойства.
Мне вдруг отчетливо показалось, что в этот день жизнь разделилась на две части. Мне предстояло забыть, кто я есть. Мне предстояло стать другим. Внезапное осознание того факта, что я очень долгое время буду вынужден жить в совершенно чужой мне обстановке и с чужим лицом, вызвало во мне страх.
Под вечер я выпил два бокала вина и успокоился. После заката, слегка захмелевший, я курил на палубе, вглядываясь в сиренево-синюю даль, и невысокий господин в белой шляпе обратился ко мне по-английски, попросив прикурить.
Я поджег ему спичку. У него был тонкий нос, аккуратно постриженные усики, глубокие черные глаза — похож на испанца или итальянца.
— По-моему, мы с вами встречались, — сказал он вдруг, закурив.
— С чего вы так решили? — я внутренне напрягся.
— Я сидел за соседним столиком в баре и наблюдал за вами. Ваше лицо показалось мне очень знакомым.
Черт, это еще что, откуда, лихорадочно думал я, пытаясь вспомнить это лицо. Действительно, кажется, где-то я его видел.
— Хорошо, — согласился я. — Мне тоже кажется, что я где-то видел вас. Но, если честно, я совершенно не помню. Может быть, у вас память лучше?
— Вам говорит о чем-нибудь название городка Васьямадрид? — собеседник вдруг перешел на испанский язык.
Точно, вспомнил я. Точно!
— Алехандро?
— Алехандро Гонсалес, — улыбнулся собеседник. — Вы тогда спасли мне жизнь.
Это был тот самый связист Алехандро, вместе с которым мне впервые пришлось пострелять на испанской войне. Тот самый растрепанный юноша, дрожавший от страха, когда над нами засвистели пули.
— Кажется, нам надо еще немного выпить, — предложил я.
Так мы и поступили.
За бутылкой сухого красного я узнал, что после той истории под Васьямадридом Алехандро отправили в тыл, где он и просидел всю войну. Как человек совершенно далекий от военной службы, он был ужасно рад этому. После победы франкистов Алехандро переехал в Мадрид и устроился работать на телефонную станцию. Женился, но уже через год развелся: смеясь, рассказывал, что война показалась раем по сравнению с семейной жизнью. Как и я, он
