Раздались аплодисменты, его гладили по голове, а затем выставили из сияющей комнаты, и ему пришлось идти наверх и ложиться в кровать. Без колыбельной.
Именно такой всегда представала мать в рассказах Готлиба: в сверкающих драгоценностях и в шикарных нарядах. Он никогда не рассказывал Зиглинде о том, что было после экономического кризиса, из-за которого они потеряли все. Люди, подобные Хайлманнам, стараются обходить эту тему, а если и говорят, то только о потере имущества. Не о разорении, крахе или загубленной жизни — все это про тех, кто живет в съемных комнатах без горячей воды и нормальной мебели. Загубить можно репутацию непристойным поведением, или пирог, передержав его в печке, или пикник, назначив его на дождливый день. Нет, все это не про них. Такие люди, как Хайлманны, всего лишь потеряли свои деньги, столовое серебро, мейсенский фарфор, телефонные аппараты и автомобили — словно те закатились под шкаф, или были забыты на чердаке, или оказались под чехлами от пыли, которые снимут, вернувшись домой. А когда, по чистой случайности, пропажа найдется, хозяева снова будут устраивать танцевальные вечера и приемы, заказывать туалеты у портнихи, покупать мягкие итальянские туфли и душистое французское мыло — и воспоминания о тяжелых днях бесследно испарятся из памяти. На это уповали Хайлманны первое время, пока не столкнулись с грубой, беспощадной реальностью. Сначала пришлось отказаться от канделябров и званых вечеров. Потом от слуг. Потом они потеряли друзей. Потеряли виллу и мебель. Сохранить удалось лишь буфет из вишневого дерева, напольные часы и дубовую скамью с танцующими медведями. Правда, все это смотрелось нелепо в съемных домах, которые становились все меньше. Когда же они поселились в квартире в Кройцберге, фрау Хайлманн жаловалась, что не может дышать, что ей мало места, что стены давят на нее, что это домик для кукол. Новая жизнь была ей невыносима, и вскоре она ее покинула. Готлиб помнит, как мать лежала в гробу, ее локти упирались в обитые атласом стенки. Она попала в лучший мир, говорил он Зиглинде. На самом деле ее просто переселили в еще более тесную квартиру.
Фрау Мюллер: Как вы думаете, может ли сын донести на мать за то, что она приготовила ему рыбу не того сорта?
Фрау Миллер: За то, что приготовила рыбу?
Фрау Мюллер: Не того сорта.
Фрау Миллер: Почему вы об этом спрашиваете? Что-то случилось? Я не понимаю, к чему вы клоните.
Фрау Мюллер: Вчера я приготовила Дитеру на ужин селедку. Он очень ее любит, как и его покойный отец.
Фрау Миллер: Все любят селедку.
Фрау Мюллер: Он спросил, уверена ли я, что это германская селедка. Я сказала: «Ну конечно, родной». Потому что я и правда так думала. А он ткнул ее ножом и сказал: «Что-то нос великоват».
Фрау Миллер: Разве у селедки есть нос, фрау Мюллер?
Фрау Мюллер: Я так ему и сказала. Я сказала: «Разве у селедки есть нос?» А он опять ткнул ее ножом и сказал: «Будем считать, что это помесь германской и итальянской селедки». Но вид у него был очень несчастный. Очень.
Фрау Миллер: Все мы хотим счастья своим детям. Ради этого мы и развязали войну. Он съел селедку?
Фрау Мюллер: А каким тоном он говорил со мной, фрау Миллер! Как он смотрел на нее. И на меня.
Фрау Миллер: Он должен быть счастлив, что у вас вообще на столе есть рыба. Моря сейчас кишат минами.
Фрау Мюллер: Точно.
Фрау Миллер: Нужно поменьше баловать детей. Это нарушает естественный порядок вещей. Он съел селедку?
Фрау Мюллер: Да, съел.
Фрау Миллер: И не донес на вас?
Фрау Мюллер: Не донес.
Фрау Миллер: Так о чем волноваться?
Фрау Мюллер: Знаете Рихарда Грэбера? Родная дочь донесла на него на прошлой неделе за то, что он рассказал шутку про фюрера. Я не стану сейчас ее повторять, даже если бы знала, а я и не знаю.
Фрау Миллер: Я слышала.
Фрау Мюллер: Шутку? Про фюрера?
Фрау Миллер: Нет, о том, что София Грэбер донесла на своего отца.
