— Заксенхаузен. Так что мальчику по пути.
— Заксенхаузен? — переспрашивает вторая.
— Заксенхаузен, — подтверждает первая.
— Не может быть. Пришел приказ — поезд там больше не нужен. Мне казалось, я вас предупредила. Я хотела…
— Хотели, но не сказали, фрау Мюллер, — обвиняет первая.
— Я так устала. Просто вылетело из головы, — оправдывается вторая.
— Все устали, фрау Миллер. Я устала. Мальчик устал. Фюрер вообще, наверное, выжат как лимон. Что ни говорите, а следующим в графике у меня стоит Заксенхаузен. Видите?
— Вижу. Однако был приказ, я уверена.
— То есть вы хотите сказать, что нам придется отойти от графика?
— Да. Приказ отменяет график.
— И где же этот приказ? Он у вас?
— Да. Дайте пару минут, и я найду его.
— У нас нет двух минут.
— Это образное выражение.
— Все равно. График есть график. Согласно ему, следующая остановка в Заксенхаузене. Значит, поезд идет в Заксенхаузен.
Вторая молчит, смотрит на часы, потом — на Эриха.
— А мальчик?
Они переходят на шепот.
— Пусть едет с нами…
— Это запрещено. Вдруг он шпион.
— Он обычный немецкий мальчик. Как Ханс-Георг.
— И правда немного похож. Особенно рот.
— Думаете? А глаза, по-моему, как у Дитера.
Они разглядывают Эриха в течение шести секунд — до отправки остается пятьдесят шесть секунд — и решают взять его с собой при условии, что он не будет ничего трогать и ни с кем разговаривать.
— У тебя есть кто-нибудь в Берлине? — спрашивает вторая.
— Да, конечно, — отвечает Эрих, потому что любой берлинец покажет ему, где живет фюрер. При встрече он сразу спросит фюрера про любимую книгу, ведь фюрер любит читать, особенно истории Карла Мая, как и Эрих. «Душа обитает в крови», — скажет фюрер, надрежет запястье и выпустит несколько капель крови в чашу с водой. Эрих сделает то же. «Путь души двух воинов сольются в одну, — скажет фюрер. — Твои мысли станут моими, а мои — твоими! Пей!» Каждый осушит свою чашу, и они станут кровными братьями до скончания жизни, как Виннету и старина Шаттерхенд.
Женщины угощают Эриха бутербродами, предлагают одеяло — в вагоне холодно — и обещают высадить на станции Берлин-Восточный, если к тому времени, как они доберутся, та еще будет цела.
Апрель 1945. Берлин
Наслаждаюсь ли я грандиозным действом, разворачивающимся на моих глазах? Всполохами зенитных огней и светящимися облаками? Кипящим асфальтом и дождем из камней? Огненным шквалом, гнущим крепкие деревья, как стебли травы? Фосфорным огнем, который не боится воды и оставляет смертельные ожоги? Зажигалками, беспорядочно сыплющимися с неба в дымоходы и водостоки, словно жестокие звезды, глухие к людским желаниям? Вместо людей — кадавры, разодранные на части, и я могу слепить любого монстра. Герр Маммона устроил отличную иллюминацию. Все смешалось: мертвецы заполнили город, а живые ушли под землю. Мы спим на улицах, чтобы согреться; меняем бриллианты на хлеб и пишем мелом свои имена на развалинах домов, чтобы нас могли найти. Я не в силах повернуть время вспять. И бежать нам уже некуда: два с половиной миллиона варваров окружают город — загонят нас в угол, вырежут язык, вырвут сердце. Два с половиной миллиона диких тварей, облизываясь, ждут, когда можно будет растащить наши кости. Но они нас недооценивают. Они приближаются, и в наших домах сами собой облетают портреты, сами собой звонят телефоны. В концертных залах звучат «Сумерки богов». Мальчики раздают ампулы с ядом. Мы берем их и прячем в карманы, заворачиваем в носовые платки, зажимаем в кулаках, и мысль о них тянется в нашем сознании, как подспудная долгая стеклянная нота. Мы глотали их годами. Интересно, каковы эти на вкус. Наслаждайтесь войной — мир будет ужасен.
