Внезапный вой оглушает Эриха, поглощает и пронзает его. Череп будто наполняется беспорядочно мечущимися стальными пчелами. Он задыхается, не знает, куда бежать. Люди вокруг кричат, но не слышно ни звука. Эрих вспоминает, как фрау Ингвер читала им на уроке: «Паника хуже любой опасности. Когда она возникает? При большом скоплении людей в помещении или на улице. Как себя вести в случае паники? Сохранять спокойствие и присутствие духа. Быстро оценить сложившуюся ситуацию и сказать спокойным и твердым голосом: „Нет никакой опасности!“»
Вдруг его хватает за рукав и тащит за собой какая-то девочка. Он следует за ней и чуть не падает, запнувшись за покореженный указатель с надписью «Ноллендорфплац». Сложно одновременно смотреть под ноги, сохранять присутствие духа и оценивать сложившуюся ситуацию. Девочка бежит впереди, то появляясь, то пропадая в клубах дыма; рыжая лисья горжетка у нее на плечах служит Эриху маяком. Лапки лисы подпрыгивают, как у живой, маленькие черные глазки зорко следят за Эрихом. Девочка жестом показывает следовать за ней вниз по ступенькам. Дверь завалена обломками, но зачем она тому, кто может влезть в разбитое окно. Так они очутились внутри.
Сначала, пока глаза не привыкли к темноте, Эрих почти ничего не видит. Девочка берет его за руку и ведет через двустворчатую дверь, по покрытой ковром лестнице в комнату, расположенную еще глубже под землей. Под ногами хрустит разбитое стекло, и Эриху вспоминается, как однажды зимой он ходил по еще на вставшему льду вопреки запретам мамы.
— Жди здесь, — бросает девочка.
Эрих стоит один в темноте, прислушиваясь к рокоту, сотрясающему город. К глазам подступают слезы, он крепко сжимает их и сдавливает пальцами, чтобы не расплакаться, перед ним плывут черные пчелиные соты. Желудок сжимается от неизвестности и голода. Бутерброд, подаренный в поезде, давно кончился, как и колбаса, захваченная из дома. В рюкзаке осталось одно яблоко. Он слышит шаги: девочка подходит к какому-то выступу, прилаживает на него фонарь, запрыгивает и садится. Теперь при свете Эрих видит, что это не выступ, а сцена. Они в театре.
— Что ты делал там? Где твои родители? — спрашивает девочка.
— Я потерял их. Мама на ферме, папа где-то в России.
— На ферме? В Берлине?
— Нет, я приехал сюда, чтобы сражаться за фюрера.
— Ты из фольксштурма?
— Нет… Не думаю.
— Если бы ты был из них, у тебя бы была нашивка.
— У меня нет нашивки.
— Можно попробовать достать, если хочешь.
— Спасибо, не надо.
— Ты же хотел сражаться за фюрера.
Эрих отводит взгляд и мотает головой. Девочка кивает.
— Ладно. Скажешь, если передумаешь.
Приглядевшись, Эрих замечает слева от девочки на краю сцены приталось нечто огромное.
— Не паникуй, — шепчет он, — но, кажется, здесь волк.
Он показывает на зверя и начинает пятиться назад, в темноту. Но ведь волкам свет ни к чему, они чуют свою добычу.
Девочка смеется и тычет фонарем прямо зверю в морду: со сцены на ряды пустых кресел таращится позолоченный сфинкс, и с другой стороны еще один такой же. За ними возвышаются величественные колонны, украшенные египетскими иероглифами. На стенах нарисованы пески, пирамиды, верблюды, бедуины в белоснежных одеждах и оазис в окружении стройных пальм. Над сценой огромная половина солнца посылает лучи под потолок. Красный бархатный занавес дрожит и качается от ударов, сотрясающих город. Он напоминает Эриху сосновый лес, который начинался сразу у них за фермой. Девочка берет фонарь и бежит по проходу вдоль кресел, взбирается по устеленной ковром лестнице и всовывает швабру в ручки двери. Вернувшись обратно, она идет за кулисы, оттуда раздается скрип, и занавес медленно начинает раскрываться. В глубине сцены Эрих замечает самодельную кровать.
— Ты здесь живешь? — спрашивает Эрих.
— Пока да.
— Можно мне остаться?
— Если хочешь.
— Будешь яблоко?
— Да, спасибо.
— Как тебя зовут?
— Эрих.
— Я Зиглинда.
