Она ведет его в комнату, увешанную зеркалами. Здесь не так темно, свет пробивается из-под потолка, сквозь ряд узких окон, выходящих прямо на тротуар. Почти все стекла разбиты. В рамах мелькают солдатские сапоги, шагающие вразброд, и женские ноги в мужских ботинках. В одном углу свалены пюпитры, в другом стоит огромный распахнутый настежь гардероб, увешанный нарядами из парчи, блесток, перьев, словно там устроила гнездо неведомая сверкающая птица.
— У тебя еще есть еда? — спрашивает Зиглинда.
— Извини, — отвечает Эрих, — я не думал, что в Берлине так, так…
Он отводит глаза, а потом достает что-то из рюкзака.
— Вот, — выдыхает он, протягивая ей банку молока.
Второго приглашения не требуется, она тут же снимает крышку и начинает жадно глотать. Не отрываясь, она выпивает больше половины. Эрих еще никогда не видел таких голодных девочек.
— Допей сам, — говорит она, но Эрих мотает головой.
Тогда Зиглинда отодвигает блестящие наряды и ставит банку в самый дальний угол гардероба, где Эрих успевает заметить ящик проросшей картошки, полкочана капусты, несколько банок с консервированными овощами и кусок хлеба. С улицы тянет дымом, сквозняк перебирает вешалки с костюмами и кипы старых программок. По стенам развешены плакаты: Рене Дюбуа, многоликая танцовщица, Марио Томбарелл, невероятный человек- обезьяна, Хелли, самый юный эквилибрист в мире.
— Что скажешь? — любопытствует Зиглинда, показывая покрывало, расшитое звенящими золотыми монетами. — Это не настоящие деньги.
Она обматывает его вокруг своей головы наподобие тюрбана и разглядывает тусклое отражение в зеркале.
— Где мы? — спрашивает Эрих.
— Мы пересекаем пустыню. Возвращаемся домой. Рабы уже готовят дворец к нашему прибытию: расстилают ковры, начищают колокола, наполняют фонтаны вином.
— Собирают финики, — подхватывает Эрих.
— Запекают жаворонков и павлинов.
— Сколько еще осталось?
— Сложно сказать, в пустыне расстояния обманчивы.
Зиглинда вручает ему плащ, украшенный вышивкой в виде глаз и птиц. Эрих накидывает его на плечи и превращается в фараона, в голубоглазого правителя, который будет жить вечно.
Вернувшись в зал, Зиглинда устраивает Эриху постель рядом со своей. Матрасом служат сваленные в кучу костюмы. Сверху он накидывает на них расшитый плащ и кладет рядом одеяло, подаренное в поезде. Зиглинда закрывает занавес и ставит фонарь у себя в голове, как ночник. Потом достает из- под матраса огромную книгу в мраморной обложке и ложится, прижимая ее к себе. Выстрелы и удары стихают, отгороженная ото всего мира сцена наполняется голосами детей, слова будто прилетают из темноты и кружат, высматривая место для ночлега. Под потолком висят десятки декораций, десятки разных возможностей: сияющие бальные залы, замки в заснеженных ущельях, экзотические базарные площади, заваленные изысканными пряностями и шелками, бело-голубое марево, обозначающее туманную даль. Снизу в сцене скрыты потайные люки; проведя рукой по еле заметным щелям, можно почувствовать слабое дыхание подземелья, но бояться нечего, все надежно заперто. Лежа на крепких досках, Эрих почему-то думает о пчелах, детях воздуха, которые спускаются на землю только за тем, чтобы набрать воды. Или чтобы умереть.
Зиглинда направляет луч фонаря на занавес и складывает из ладоней лису и медведя, однако зыбкие тени трепещут на складках ткани и расплываются.
— Надо экономить батарейки, — замечает Эрих.
— За кулисами есть еще. Я спрятала их в мешок с чечевицей. Не люблю темноту, — откликается Зиглинда, но все же выключает фонарь.
Она долго крутится, старясь улечься поудобней, и вздыхает. Где-то вдалеке бьют часы. Эрих считает удары и понимает, что Зиглинда делает то же самое. Одиннадцать. До рассвета еще целая вечность.
— У тебя есть братья или сестры? — спрашивает она.
— Нет. Мои родители не могут иметь детей.
— А как же ты?
— Меня усыновили из приюта в Вартеланде.
— Ты поляк? Скажи что-нибудь по-польски.
— Я немец.
— Что стало с твоими родителями?
— Я потерял их. Мама на ферме, папа где-то в России. Они исчезли.
