Карина и Штеффи стали интересоваться родной семьей Эриха только после смерти своей матери. Однако он мало что мог им рассказать: родился в Польше, был перевезен в Германию, как сирота, попал к Кренингам. Должны же были сохраниться хоть какие-то документы, спрашивали дочери. Какие-то следы. Может, бабушка знает?
«Эта женщина». «Эта нацистка». После смерти Беттины он несколько раз возил дочек в деревню, однако Эмилия не узнавала их: ее все чаще подводила память. Даже Эриха она порой вспоминала не сразу.
— Герхард? — гадала она. — Кристоф? Густав?
— Это Эрих, — подсказывала тетя Улла. — Твой сын.
— Нет, — фыркала мама, оглядывая его с головы до ног. — Он поляк, но из германской породы. За это и выбрали.
Эрих читал, как обычно происходил такой «выбор»: детей отлавливали на улицах, как бездомных собак, подманивали едой или выкрадывали ночью из домов, свозили на перевалочные пункты, где обмеряли и обследовали, а затем, если все было в порядке, отдавали в немецкие семьи. У Эриха сохранились обрывочные воспоминания: женщина в коричневом костюме, предлагающая кусок хлеба, прикосновение холодных металлических инструментов к черепу, подбородку, ногам. И отдельные слова: tatus, kotek[33]. Но какая мама кружила его в саду, где была черно-белая кошка Анка?.. Эрих уже не мог вспомнить.
Каждый раз приезжая на ферму, он хотел сказать тете Улле, что больше он к ним не вернется, но в саду ульи рассказывали свои путаные истории, и язык его деревенел. «Ты-ты, ты», — кричала лесная горлица.
— Они все удрали на запад, — бормотала мама, глядя в окно. — Все нацисты.
Я наблюдаю за ними. В один из приездов Эриха мама вдруг садится на кровати и просит отвести ее на озеро.
— Мы с сыном катались там на коньках. Скажи медсестре, что мы скоро.
— Какой медсестре, мама?
— Ей, конечно, — бурчит она, показывая на Урсулу, а потом хватает Эриха за руку и начинает шептать: — Это воровка! У меня была янтарная брошь в форме цветка с настоящим бриллиантом в середине. Она украла ее! С такими людьми надо держать ухо востро.
— Это твоя сестра, — успокаивает ее Эрих. — Урсула. Она заботится о тебе.
— Ничего, — говорит Улла, — я не сержусь.
Я наблюдаю, как Эрих берет маму за руку и медленно ведет по тропинке за домом. На чистом морозном воздухе голоса их звенят словно стекло. Деревянные губы ульев покрыты инеем. Эрих наклоняется, чтобы заглянуть внутрь и послушать шелест пчелиных крыльев, разогревающих воздух, отгоняя холод. Но ульи пусты. Пусты уже который год.
— Дедушка Кренинг сам их вырезал, — бросает мама. — А какой я пекла медовый пирог! Доктор из Берлина съел два куска и сказал «да».
«Да», — тянет морозный ветер в пустых деревянных головах.
На берегу Эрих сметает снег со скамейки и усаживает маму. На озере дети катаются на коньках. Среди них выделяется один мальчик, весь в черном. Движения его легки, стремительны и точны.
— Хорошо катается, — замечает Эрих.
Мама опять смотрит в пустоту стеклянным взглядом и вдруг говорит:
— Она хотела приехать сюда.
— Кто?
— Хотела разглядеть гигантскую рыбу подо льдом. Что за глупости!
— Гигантскую рыбу?
Колышутся водоросли, ил поднимается со дна.
Маленькая девочка падает на лед и начинает плакать. Никто не спешит ее утешить. Эрих вскакивает на ноги.
— Твоя? — спрашивает мама.
Но тут мальчик в черном помогает малышке подняться, и та сразу успокаивается. Помощь не требуется — обошлось без травм.
— Что за гигантская рыба? — пытается выяснить Эрих. — Мама?
— Мама? — отзывается она.
— Кто хотел сюда приехать, мама?
— Кто? Не знаю. Давно это было.
Мальчик в черном опять мелькает между другими детьми. Мама теребит бахрому шарфа.
— Было так много писем, — говорит она.
— Писем?
— Она слала их ему постоянно. Он очень красивый, мой сын. Идеальный. Не то, что первый.
