Несбывшийся ребенок

Эрих смотрит на маму в упор, она — на него.

— Эти письма…

— Я все сожгла.

Мальчик в черном скользит мимо них и начинает кружиться — сначала выпрямив руки, а потом сложив их на груди, — все быстрее и быстрее. Сгинь, призрак, ты — не я.

— Как ее звали? — спрашивает Эрих, хотя уже знает ответ, мы оба знаем.

Мама долго не отвечает, и Эрих решает, что она опять ушла в себя.

— Зиглида Хайлманн, Зигги. Так она всегда подписывалась. «С наилучшими пожеланиями тебе и твоей маме, твоя Зигги». А потом Зиглинда Торп. Да, она продолжала писать даже после того, как вышла замуж. А это что-то значит.

Мама замолкает. Похолодало, и каток опустел. Остался только мальчик в черном. Он делает круг за кругом. В морозной тишине слышно, как коньки режут лед, словно кто-то затачивает нож.

* * *

— Не вини ее, — просит тетя Улла. — Она боялась, что ты опять сбежишь. Будешь рваться в Западный Берлин.

Они меняют простыни на маминой постели. Эрих расправляет складки, взбивает подушки. Из гостиной доносится звук телевизора: мама смотрит, как Песочный человечек сеет свой сонный песок. «Доброй ночи, детки, кончилась игра».

— Адрес ты, конечно, не помнишь…

— Где-то в Шарлоттенбурге, кажется. Но думаю, фамилия Торп не самая распространенная в Бер-лине.

Когда мама засыпает, Эрих обыскивает весь дом. Заглядывает во все ящики, шкафы и коробки, просматривает все квитанции за двадцать лет. Ни одного письма. Зато в домашней туфле он находит янтарную брошь с бриллиантом в середине, завернутую в носовой платок.

— Я знала, что найдется, — вздыхает тетя Улла.

Вернувшись в Лейпциг, Эрих первым делом идет на почту и берет телефонный справочник Берлина. Тетя Улла права, там всего одна З. Торп. Дома Эрих садится за письмо, рвет его, начинает новое, рвет снова. Нужные слова никак не приходят.

Секрет, который ни для кого не секрет

1996. Близ Лейпцига

«Куда ни посмотри — все суета на свете», — поют, провожая маму в последний путь. «Один построит дом, другой его снесет». Из-за особенностей акустики Эрих не слышит себя. Все пространство вокруг заполняют голоса стоящих рядом: его дочерей с семьями, Урсулы и ее сына от второго брака. «Что пышно днесь цветет, растопчется во цвете, упрямый сердца стук — уже костьми трясет. Что сохранит металл? Что мрамор нам спасет? Где счастья смех звенел, гремят стенаний плети»[34]. До слуха Эриха то и дело долетает слабое жужжание — наверное, всего лишь отголоски гимнов, гудение низких нот органа. Ему хочется уйти, покинуть переполненный зал, где не слышно самого себя. Фраза, брошенная мамой при последнем разговоре, не дает ему покоя: «Он идеальный. Не то, что первый». Когда Эрих попытался выяснить ее смысл у тети Уллы, та ушла от разговора, а он не стал настаивать: тогда его больше занимали поиски Зиглинды. Однако мамина фраза не выходила у него из головы, и теперь, наблюдая, как гроб грузят в катафалк, он вновь спрашивает тетю:

— Что она имела в виду? Кто был первым?

Я замираю, затаив дыхание.

— Не знаю, — отмахивается тетя, не глядя на Эриха. — Под конец Эмилия была не в себе.

Дверь катафалка захлопывается, сквозь стекло виднеются желтые глаза траурных цветов.

Урсула берет Эриха под руку и выдыхает:

— Прости…

Но за что?

— Я помню твою свадьбу, — вдруг говорит Эрих. — Твое чудесное платье.

Фата, невесомая, словно пепел. Фотография и каска на месте жениха. Еловые ветви, сочащиеся смолой. Белый шелк, струящийся в лунном свете.