Мужчина: Думаешь, поднимет двоих?
Женщина: Зависит от ядрености лука.
Мужчина: [неразборчиво]
Женщина: Телескопические?
Мужчина: Да.
Я вижу, как он закрывает папку и идет через весь зал к стойке.
— Спасибо, я закончил.
Выйдя на улицу, Эрих подзывает такси и просит водителя отвезти его в Шарлоттенбург. Смотрит в окно, пытаясь найти хоть что-то знакомое. Перед огромным супермаркетом турок раскладывает на лотке ананасы и апельсины, внутри магазина на полках стоят десятки видов масла и йогурты с дюжиной разных вкусов. Неоновые лампы свисают с потолка, как дорожки лунного света. Когда Стена пала, они с Беттиной долго терялись в магазине перед бесконечными рядами товаров, не зная, что выбрать.
Выйдя из такси, Эрих останавливается перед подъездом, надевает очки и просматривает список имен.
— Эрих? — раздается голос из-за двери.
— Да, это я.
— Входи, — говорит Зиглинда и открывает дверь.
1997. Берлин
Ясным октябрьским днем мужчина и женщина, взявшись за руки, идут к колонне Победы. Та возвышается над городом, словно гигантская каменная свеча с сияющей фигурой вместо пламени. Последний раз они были здесь еще детьми, и тогда улица носила совсем другое имя, а небо и город окутывал едкий дым. Золотая богиня с лавровым венком была грязным пятном, смутным напоминанием о былом сиянии.
На секунду пара останавливается перед ступенями, ведущими вниз, но все верно — им сюда. Они проходят под оживленной дорогой и оказываются прямо у гранитного основания, испещренного следами от пуль. Такие же раны видны и на бронзовых барельефах: прусские войска идут в бой, кони бешено сверкают глазами, командир, обнажив меч, зовет солдат за собой, трубач играет атаку. Священник в разбитой церкви венчает обезглавленных жениха и невесту. Король, лишенный ног, и наследный принц, лишенный лица. Былые победы, разрозненные и расколотые на части. Я вжимаюсь в эти плоские декорации, в эти дыры. Я смотрю на восток и на запад. Я отбрасываю тень, крошечную, ускользающую и нечеткую.
Мы проходим мимо стеклянной мозаики: мимо Германии, возносящей над собой корону империи, мимо Барбароссы и его воронов. Перед винтовой лестницей мы отдыхаем — силы уже не те, что в юности. Двери открыты до половины седьмого — у нас есть время. У нас все еще есть время. Мы поднимаемся медленно, пропуская идущих сзади, останавливаясь и переводя дыхание. Мы преодолеваем все 285 ступеней и из каменного сумрака возвращаемся в яркий осенний день. Под нами лежит Берлин, дороги расходятся во все стороны словно лучи, а в сердце звезды — мы. Мы моргаем от яркого света и щуримся, глядя вверх — на гигантскую фигуру. Она — прошлое, расплавленное и отлитое вновь, несущее свет в позолоченных крыльях.
Молодой парень просит сфотографировать его вместе с подружкой.
— Так, чтобы было видно Рейхстаг, — просит он и целует свою спутницу на камеру.
Я смотрю на Эриха и Зиглинду: на мужчину, которым я мог бы стать, и на женщину, которую мог бы любить. Да, у нас еще есть время. Смутная дымка, игра полутеней, негромкое дыхание. Похоже, это и есть я.
Солнце садится, силуэты деревьев в Тиргартене темнеют на фоне неба.
Зиглинда говорит:
— Иногда мне кажется, что сейчас — это уже вчера.
Эрих кивает. Машины включают фары. Ты и я на замерзшем озере, в рое пчел. Ты и я в заваленном подвале, в комнате, заполненной осколками.
Она говорит:
— В здании театра открыли кафе-мороженое. Там дают бесплатно попробовать любой сорт с маленькой пластиковой ложечки.
Ты и я соединяем седока и лошадь, ствол и крону.
— Я бы не смог отыскать театр, — говорит Эрих. — И дом твоей тети тоже.
— Его снесли, — откликается Зиглинда.
Тень от советского мемориала удлиняется. Ты и я спим на пустой сцене.
