героев не ждет. Есть в человеке что-то приличное — жизнь его сломает, или самое дорогое отберет, и вообще ему трудновато и грустновато живется. Делает карьеру — становится подлецом. Любит — жертвует ради выгоды. Его засосал быт, карьерка, квартира, семья.
Такое ощущение — вот потом проверьте, опровергните меня, буду благодарен, мне приятно будет — что у Трифонова никогда не светит яркое солнце, люди не смеются радостно, никто не счастлив и не свободен, никто никогда не получает то, чего хотел. Жизнь — говно. Потому что устроено так, и люди устроены так — а подразумевается, что это наша жизнь устроена так, и наши люди несчастливы, и наша страна тягостное говно! Наше время — безвременье, цвет — серый, тональность — минор, прогноз — неблагоприятный, любовь — несчастная, характер — слабый, натура — подлая, друзья — предадут, семья — по расчету, жизнь — несправедлива, перспектива — какие у нас на хрен перспективы!!! Вот в чем секрет его успеха! Славы! Доверия и благодарности!
Дорогие! Мы жили в 70-е в мире швейкизма, как сами называли. Начальники говорили, люди поддакивали, и никто не верил! Чушь слушали, несли, кивали и повторяли. Никто уже не верил ни в коммунизм, ни в светлое будущее, ни в руководящую роль Партии, которая ум, честь и совесть нашей эпохи. Все решали связи, родство, знакомство, взятки, корпоративная солидарность, готовность соглашаться со всем, исполнять любую чушь, исправно посещать политинформации и торжественные (молодые не поняли? это торжественные собрания по случаю событий и дат — они назывались просто «торжественное» без существительного, вроде «заливное» или «горячее»).
И людям так хотелось правды — серой унылой правды в противовес наглой розовой лжи, — что Трифонов стал живым классиком. Вот уж кто был востребован своим временем!
Да перечитайте вы сейчас «Долгое прощание», «Обмен» или самый знаменитый «Дом на набережной». Занудные ниспадающие унылые интонации длинных фраз в длинных текучих и перетекающих периодах. Длинное монотонное повествование «колбасой», без акцентов и пауз, мажора и минора, без юмора и прямого трагизма — серая глиняная тягостность жизненного повествования, где вязнут и вянут мозги и чувства.
Но вы знаете? — это вполне в духе русской классики. Это в русле, тренде, традиции, обычае, считайте как хотите, знаменитой сентенции, уважительно повторяемой идиотами: «Классика должна быть скучноватой». А как же! А гений — чтоб руки не тем концом воткнуты, а романтически влюбленный — импотент, а простой крестьянин — лучше понимает смысл жизни, а будешь прилежно учиться — добьешься всего в жизни. Тупость, повторяемая авторитетами, добивается статуса истины, слишком высокой для непосвященных. Ага. А дурак — это тот, кто считает себя умнее меня, сказал Ежи Лец.
И! Недаром именно Юрий Трифонов стал главным среди всех писателей выразителем дум и чувств советской городской интеллигенции. Яка держава — такий и классик. Жизнь была глухая и серая — а литература это отражала.
Так что Юрию Валентиновичу низкий поклон за все, что он написал, а люди благодарно читали. Он выразил эпоху. Такие дела.
Вот около середины 70-х, точнее сейчас не помню, «Новый мир» всеми читаемый в очередь, шлепнул повесть Натальи Баранской «Неделя как неделя». Запоминалась она на всю жизнь! Потому что была точная жизнь! Именно и точно так жили миллионы и десятки миллионов счастливых и благополучных молодых семей: и муж хороший, и двое детей чудесные и здоровые, и у самой работа нормальная, и зарплат их двоих на нормальную советскую жизнь хватает как у всех — и продохнуть же некогда! Как белка в колесе, как загнанная лошадь! Падаешь в кровать без сил, утром в темноте звонит проклятый будильник, накормить, постирать, бежать за автобусом, работать, господи, на любовь уже сил нет, а ведь все хорошо у них, и она падает в постель без сил, засыпая на лету, и только думает, что крючок на юбке, как неделю назад, так и не пришит. Занавес.
Чтоб я знал, кто такая эта Наталья Баранская. Смотрите в Интернете, кто хочет, я так всегда и забываю. Но! Она стала знаменитой мгновенно! В библиотеках и всяких проектных институтах читательские конференции проводились по этой повести.
И вот кто хочет себе в точности представить жизнь тридцатилетних интеллигентов в Советском Союзе 70-х — читайте эту вещь обязательно. Редкостный документ эпохи.
Еще был, конечно, самиздат. Но в масштабах очень ограниченных. Москва, Петербург, уже даже республиканские столицы — меньше, не говоря об областных.
Машинописные копии ходили. Впервые Бродского я читал в не совсем слепых копиях, «Пилигримы», «Стансы», «Памятник Пушкину», еще в 60-е, так они и ходили, и «Гадкие лебеди» Стругацких в машинописи ходили, еще разное; как пел Галич «“Эрика” берет четыре копии — вот и все, но этого достаточно». Да, Александр Галич тоже свалил, это было в 1974, вскоре после высылки Солженицына.
Но я еще хотел сказать насчет копий: когда в 70-х появились светокопировальные автоматы, «Ксероксы», — множительная техника, как и типографии, были под строгой охраной. Специальные помещения, решетки на окнах, железные двери, опечатывались на ночь и на выходные, ответственное лицо, левая работа — уголовное преступление, но как политическое: размножаешь печатную продукцию, на что не имеешь разрешения соответствующего органа. Найдут копию — определят по отпечатку аппарат — сядут все причастные. Незаконная печать. Но пишущие машинки ходили и продавались свободно — а то тут некоторые сравнительно молодые уже врали, что в СССР все пишущие машинки были на учете в КГБ. Не создавайте нам новых трудностей, нам и своих хватало.
Ходили огромные машинописные фолианты антологий авторской песни. Но это не возбранялось.
А вот за «тамиздат» можно было сесть на раз, это конечно.
«Архипелаг ГУЛАГ» мне дали на сутки. За него можно было отдохнуть пару лет даже за чтение: кто дал? где взял? кто провез? и так далее. За «1984»
