не родной, не свой, не сливается в экстазе с новой общностью — советским народом. Нет чтобы посоветоваться, ну хоть как-то встать в ряды.
А эта французская жена, причем из русских эмигрантов, и кажется даже — белоэмигрантов? Эти пьянки, эта дружба сомнительная с высланным антисоветчиком Шемякиным, абстракционистом и религиозным мистиком, боровшимся против социалистического реализма? Этот «мерседес», это Таити, этот Голливуд, — совершенно же чуждый человек! Он и так процветает — пусть спасибо скажет!..
Еще — да: он очень хотел, мечтал издать сборник своих стихов. Чтоб была — книга, напечатанная, факт входа именно в литературу, в поэзию, чтоб отстали с этими «бардами» и «поэтами-песенниками», этими «исполнителями под гитару». И о Союзе писателей тоже думал — да, время было такое, все литературное течение, если не откровенный андеграунд, если признание и реализация творчества, проходило через ворота Союза писателей СССР. Это было типа официально признанного факта: да, этот — в литературе. Если жить здесь, не эмигрировать, не работать в стол — то это было совершенно естественно.
Понятно, что функционеры и здесь желанием не горели. Хотя — даже если взять тексты песен, прозвучавших только в фильмах и спектаклях — то есть официально утвержденных, залитованных (прошедших цензуру то есть) — так их бы и то набралось на тонкий сборник, и их можно было дополнить стихами совершенно, так сказать, не касающимися политических основ. Но — никому не охота издавать «морально и политически нетвердого» автора.
Тут друзья-поэты маститые могли бы и помочь. Слово Евтушенко или Вознесенского, скажем, было весьма весомо, и связи у них были, и в высокие кабинеты вхожи. Решаемый, в принципе, вопрос. Да он звучит из каждого окна — хрен ли этот сборничек! Н-но… Поэты — между нами — ревнивы, завистливы, лицемерны и недобры по отношению друг к другу. Ну судите вы сами: он в самом модном театре страны, на Таганке, прима, главные роли. Он снимается в кино, и ведь успешные роли были. Он женат на Марине Влади, нет, ты понял! Ездит по миру, опять же — Таити, Голливуд! У него пластинки во Франции и еще где-то! У него «мерседес», он гребет деньги концертами. Его поет и слушает полстраны, и работяги млеют, и итээры, да и гуманитары ведь! Так к этому ко всему — ему еще издавать песни-стихи свои книгами и впереться в Союз писателей. Чтоб там сбегались в коридор смотреть, как он идет. Нет, хватит. Достаточно Володе и так. Вполне свое взял. А уж литература, книги, поэзия — извини, брат, это не твое; это наше.
Вот примерно такой ход мыслей и отношений. Это сейчас может казаться несерьезно даже, неважно, мелко. А тогда было вполне даже серьезно. Понимаете, художника очень болезненно задевает несправедливость по отношению к нему. Несправедливое непризнание на каком-то уровне официальном. Несправедливое умаление его таланта каким-либо образом.
И вот — тема Черного Человека. Это у Моцарта мог быть Черный Человек, у Пушкина, у Есенина. А у Высоцкого — это просто Черная Рать, которая сопровождала его почти всю творческую жизнь. В двадцать шесть лет он, уже после «Штрафбатов» и «Братских могил», написал: «Если б не насмерть, ходил бы тогда тоже героем…». В двадцать восемь: «…пусть говорят, но нет — никто не гибнет зря; так лучше, чем от водки и от простуд!» В двадцать девять: «Спасите наши души!.. нам нечем… нам нечем… но помните нас!!.» И вскоре: «…мы выбираем деревянные костюмы…»
И это по жизни нарастает: «Выходит, и я на прощание спел: мир вашему дому!» «Архангел нам скажет: в раю будет туго». От военных песен это нарастает в прямую формулировку: «Кто кончил жизнь трагически — тот истинный поэт… Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души…» И вот — тридцать четыре года, середина и вершина жизни — знаменитые и известные всем «Кони привередливые»: «Мы успели. В гости к Богу не бывает опозданий… Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!..»
А в тридцать пять лет он написал «Памятник» — уж такую себе эпитафию и программу, что дальше некуда: «Я хвалился косою саженью — нате смерьте! — я не знал, что подвергнусь суженью после смерти». И в том же году — «Прерванный полет»: «…Конь на бегу и птица влет — по чьей вине, по чьей вине…»
Он все пишет и пишет песни, а они все не входят в фильмы, которым предназначены — так «Сказу, как царь Петр арапа женил» была «Разбойничья»: «Лучше ляг да обогрейся — я, мол, казни не просплю… Сколь веревочка не вейся — а совьешься ты в петлю!»
И в канун сорокалетия он пишет «Райские яблоки». Все помнят. Тут невозможно строчку цитировать, и незачем. Не знаю… «Всем нам блага подай, да и много ли требовал благ я, мне чтоб были друзья, да жена чтобы пала на гроб…»
Он еще напишет скорбную, нехарактерную для него прежде «Конец охоты на волков» — безнадежную, усталую… нет, понимаете, и сила есть, и страсть, и все — но надежды нет. Не то, что в тюрьму посадили или даже убили — а все равно не сломлен, не сдался, не побежден. А здесь — констатация поражения. Это оставляет очень тягостное послевкусие, простите за такие слова, но вы понимаете…
В последние полтора года писал Высоцкий уже не много. Сил убавилось. Здоровья убавилось. Он знал и чувствовал, что так или иначе недолго осталось.
Он умер в сорок два года, есть такая сакральная цифра. В сорок два года умер Элвис Пресли, Джо Дассен, Сергей Курехин, Павел Луспекаев, Динара Асанова, Тициан Табидзе, Генри Каттнер, Вальтер Шеленберг, погибли Роберт Кеннеди и Хью Лонг… непростая такая цифра, чреватая.
Про похороны вы все знаете. Про толпы, про памятники по стране.
«Купола» тоже все помнят.
Вместе с «Домом на семи ветрах» — это лучшее, наверное, что есть вообще о России в русской поэзии.
