«А Бодуэн?» – хотел спросить Павлик про более серьезного соперника, но слова застряли у него в горле, потому что она отвернулась и вдруг всхлипнула обиженно, горько, как маленькая девочка, и сделалась вмиг некрасивой.
– Я… – глубоко вздохнул Павлик.
– Что ты? Что? – проговорила она раздраженно. – Дурачок ты, Пашка. Так, может, и поумнел чуток, а так – дурак. Ты лучше иди. Не обижайся на меня, но иди, пока я совсем не разозлилась и тебя не прогнала. Иди же, кому сказала. И не смей ко мне больше подходить.
Она замолчала, и Павлик не знал, что сказать. Он не обиделся на нее, а лишь почувствовал страшную тяжесть каждого лишнего слова и внутренне зашатался. Время было сумеречное, облачное, ветер промозглый дул, и Непомилуеву всё вокруг казалось нечетким, зыбким, неверным, как будто не с ним это происходило и не от него зависело. И совсем другого хотелось Павлику: чтобы Алена веселая была, стихи про ястреба читала, смеялась и тормошила, чтобы всё было как прежде.
– Я хочу быть с тобой, – сказал Павлик, пытаясь эту смуту отогнать.
– А я нет.
– Почему?
– Потому что не хочу. Не хочу, чтобы ты думал про меня плохо.
– Я не буду. Обещаю.
– Будешь… У тебя ведь никогда не было этого, да?
Павлик так покраснел, что ему показалось, у него сейчас кровь пойдет из носа. Да сговорились они все, что ли, его шпынять?
– А у меня было. – Она сорвала сухую травинку и посмотрела на него прямо, открыто, безо всякого смущения, и никаких следов слез на ее глазах не осталось, да и поверить было невозможно, чтобы эти сухие, прекрасные, враждебные глаза умели плакать.
– Ну и пусть было. И вообще, – бухнул Павлик, – мне это всё и не нужно вовсе.
– Врешь! – сказала Алена убежденно и стала перед его носом пальчиком водить из стороны в сторону. – Тебя сейчас любая помани, ты за ней побежишь. Ты же как тесто дрожжевое.
Павлику очень больно от этих жгучих и несправедливых слов сделалось, и Алена, похоже, это почувствовала. И еще сильнее рассердилась:
– Не заплачь! Губенками-то чего трясешь? Я тебе в мамки нанялась смотреть, как бы дитятко всяку гадость в рот себе не тащило? Или в сенную девушку для барчука?
«Эх, был бы я бригадиром, поговорила бы ты со мной так, – подумал Павлик тоскливо. – И эта профурсетка дворянская не посмела бы мне дерзить. Вот вы какие, девчонки, вы за властью тянетесь. А равенства и братства, как мы, вы не любите. Вам либо подчиняться, либо подчинять. Вы-то и есть настоящие несоветские», – понял он наконец главное.
– Я знаю, почему ты со мной не хочешь.
– Почему?
– Тебе прыщи мои не нравятся. Мне знаешь что Сыроед объяснил?
– Ну что еще?
– Что это у меня дифференциальный признак. Как у Леши Бешеного отсутствующий нос.
– Господи, какой же ты и правда еще дурачок, – вздохнула она, пожалев о своей раздражительности. – И дураков еще больших слушаешь. Ну что ты хочешь, чтобы я тебе доказала, что это не так?
– Хочу, – сказал Павлик тускло и опустил глаза.
– Хочет он. А это правда… – Алена помедлила. – Это правда, что Машка тебя в лазарет звала?
«Ты откуда знаешь?» – собрался было спросить Павлик, но промолчал. И вообще не стал ничего говорить.
– Ну да, ты же у нас благородный, не будешь честную девушку компрометировать.
Она пристально поглядела на Непомилуева, и странным, необычным, новым показался ему этот взгляд. Не было в нем ни прежней снисходительности, ни насмешки.
– Хорошо.
Павлик вспыхнул с головы до ног и едва не взлетел в небо прямо над двором.
– Но не здесь, не сейчас. Когда в Москву вернемся, – произнесла она скороговоркой. – Если только ты…
– Что?
– Если раньше с ней никуда не пойдешь, – молвила литовка холодно. – Или еще с кем-нибудь. А пока забудь, что я тебе сказала.
И ему снова послышался в ее речи легкий чужестранный акцент.
Девятнадцатое
– А вот вы говорите: Пушкин, Пушкин. Пушкин – наше всё, Пушкин – наше солнце, Пушкин – высший реалист, у каждого из нас есть свой Пушкин…
