И снова шли, но теперь уже медленнее. Чуткая оказалась девушка, внимательная. Но Павлик как-то об этом не подумал, потому что про Алену все мысли были. Ах, напрасно она ему сказала: забудь меня, выкинь из головы, пока в Москву не вернемся! Да если б можно было так легко забыть то, о чем постоянно думаешь, то, с чем просыпаешься и засыпаешь. И вообще зря они так договорились. Шел бы он сейчас и шел со своей литовкой по полю, а больше ничего ему и вправду не надо… И как-то легче, когда про Алену думал, становилось. А сколько они так топали, он не знал, но точно не два часа, потому что давно должно было стемнеть, а всё не темнело.
Смеркаться стало, только когда подошли к висячему мосту. За неизвестной быстрой речкой дорога резко повернула направо, и впереди показалась деревушка. Дома в ней располагались вдоль единственной улицы и только с одной стороны, а с другой протекала река, за которой начинался высокий хвойный лес. Река, должно быть, поднялась после дождей и подтопила берег, и дома и деревья отражались в покойной коричневой воде. Посреди реки стояла лодка, из цельного дерева выдолбленная, и в ней рыбачок удил рыбу. Каждый дом не был похож на другой. Перед воротами – кусты рябины, черемухи, сирени, вкопаны лавочки, и старушки, как девочки, сидели на одной из них и тихо говорили друг с дружкой. «Интересно, – подумал Павлик, – когда люди маленькие, то они дружат девочки с девочками, а мальчики с мальчиками. И в старости опять то же самое». Только вот дедушек-мальчиков, кроме старичка-рыболова, Непомилуев не обнаружил, а девочки-бабушки посмотрели на вошедших испуганно, но потом заулыбались. Павлику это почему-то напомнило тканый ковер, висевший в его детстве в большой комнате, – единственную вещь, которую родители привезли в Пятисотый из прежней жизни.
«Странная какая-то деревня и река. Совсем ее не помню. Я же здесь летал, я всю эту местность на много километров видел. А эту реку – нет».
– И природа здесь совсем не такая. Северная, – добавил он уже вслух.
– А мы и пришли на север. Тут уже другая область, – пояснила Люда.
«Быть того не может, – подумал Павлик и вспомнил карту. – От Анастасьина до Калининской области как минимум километров шестьдесят».
– А это какая деревня?
– Хорошая.
– Понимаю, что хорошая. Как она называется?
– Так и называется, Пашенька, деревня Хорошая.
– Мы же в Теменково шли.
– Это я нарочно сказала, чтобы никто не знал, где мы.
– А зачем? – насторожился Павлик.
– Надо так. Ты деревню, Паша, любишь?
– Не знаю. Нет, наверное, – сказал Непомилуев, подумав.
– А почему?
– Скучно тут.
– Ску-учно? – протянула она. – А ты знаешь ее, чтобы так говорить? А я вот больше всего на свете люблю. И людей этих очень люблю. Люблю их жизнь, их говор, их привычки. Ромка ругается, почему мы-де должны картошку убирать, а они в своих огородах возятся. А кто пойдет убирать? Бабки пойдут? Дети-то почти все поразъехались. Они имеют право только своим хозяйством заниматься.
– И воровать тоже право имеют? – спросил Павлик о наболевшем.
– Ты не говори так про них, Паша, пожалуйста, – попросила Люда, и у голос у нее задрожал. – Я с тобой ни ссориться, ни спорить не хочу, но не обижай ты их понапрасну, их и так кто только не обижал! Может, кто-то и ворует, но не все. А то, что они своих не выдают, так их жизнь научила. Они никакой власти не верят. Ими все пользоваться хотели и за их счет наживаться. Все соки из деревни веками тянули и вытянули.
– Кто это тянул? – возмутился Павлик.
– Все тянули, Пашенька, все. А больше всего наша родная советская власть. Я не против нее. У меня отец большой начальник, а он хороший человек, но я за справедливость. Потому что всё, что у нас, Паша, построено, все заводы и фабрики, все машины, все ракеты, все самолеты, корабли, подводные лодки и плотины, все наши бомбы, и наш космос, и наш Гагарин, и Королев, и Курчатов, – посмотрела она мельком на Павлика, но у него и прыщичек на лице не колыхнулся, – всё за счет деревни. И все войны, которые мы вели и выиграли, – это ведь они, Пашечка, победили. Только никто им этого не говорил, и победу у них украли. А потому и не говорили, чтобы они не роптали. Ты не перебивай меня, пожалуйста, а послушай лучше. После войны в городах бедно жили, но всяко на карточки что-то давали. А им – ничего. У них дети росли и не знали, что такое хлеб. А ты говоришь, воруют.
«И эта тоже воровство оправдывает», – подумал Павлик отстраненно, но Люда его мысли прочла.
– Да они если всё себе возьмут, что в совхозах и колхозах есть, то тысячной, мильонной доли не будет того, как их грабили! – всплеснула она руками. – А ты говоришь, деревня кулацкая. Это государство у нас кулацкое. И то, что мы здесь работаем вроде как вместо них, то ведь это, считай, мы тоже долги перед ними выплачиваем. А что шуточки шутим про картофельное рабство, так они ведь в самом настоящем рабстве еще вчера были: им паспорта, Павлик, не давали, они никуда не могли из своей деревни уехать. А сейчас? Уехать могут, а что их в городе ждет? И то, что мальчишки здешние нехорошо себя ведут, – так ведь перед ними закрыто в жизни всё. На словах они народ, трудовое крестьянство, а на деле поступить в университет колхозный парень, если
