он только не Ломоносов, может? Да и Ломоносов сегодня никуда не поступит. А если вдруг и поступит, то ему Сущ на лекции станет рассказывать: нет-де такого класса – крестьянство. А ведь они, Пашенька, сердце России. Их не будет – ничего не будет. И все наши города, все достижения прахом пойдут, если мы их не сбережем, потому что здесь оно, русское, – показала она рукой вокруг. – Не в городах, не в университетах, а здесь. Они ведь непростые, Паша. И так просто никого не примут. А если ты с подходом к ним, знаешь, как у нас на кафедре учат: вы их сразу не спрашивайте, девочки, про песни, про обычаи, а про хозяйство расспросите, про детей, про худобу, – то еще хуже будет. Господи, глупости какие! Они неужто фальши не почувствуют? Их нельзя обманывать, Паша. К ним только с чистым сердцем можно прийти и прямо сказать, что тебе нужно.
Он слушал ее, и больше всего его удивляло, что она так часто называет его по имени. Даже Алена столько раз не называла, и ему было почему-то приятно свое имя слышать, а всё остальное не трогало. Точнее, не то что не трогало – не убеждало. Зачем она всё это говорит? Восторженность девчоночья, и ничего больше. Как можно сравнивать могучий Пятисотый и какие-то там нищие колхозы и совхозы? Как можно думать, что если с этими жалкими деревушками что-то случится, то погибнет огромная советская держава? И почему ему должно быть перед ними стыдно? Всё это так же нелепо, как карканье Феклуши в «Грозе». Павлик первый раз себя почувствовал таким важным и снисходительно слушал глупую девчонку вполуха. Да и что бы ни твердила эта напыщенная пигалица, не нравились ему деревенские люди – жадные, завистливые, мелочные. Или пьяницы, или куркули. И все себе на уме. Не советские, в общем, тоже.
– Они, конечно, уже не те. Они будут петь тебе песню и уверять, что она народная, а это Есенин или Рубцов написали. Они уже давно не знают никаких былин и настоящих сказок, и я могу им про них больше рассказать, чем они мне про себя. Но это всё неважно. Они жизни знаешь какие, Пашенька, прожили! А когда они вместе собираются, когда начинают петь или вспоминать! Ты представить себе не можешь, Паша, что это такое! А вообще я родами занимаюсь.
– Чем?
– Записываю, как раньше рожали и… – Люда замялась. – Всё, что с этим связано. Какие были обычаи, приметы, заговоры. Что делали, если роды трудные или преждевременные. Или если у женщины забеременеть никак не получалось. Или если мужчина…Ты послушай, Паша, я ведь тебя не потому позвала, что собак боюсь. Я никого и ничего не боюсь, потому что слова знаю, какими собак отгонять. И птиц умею подзывать. Не веришь? А хочешь, я сейчас кликну, и мне в лесу сойка ответит?
Она сложила руки возле рта, как-то непостижимо не то крякнула, не то заскрежетала, и Павлик услышал, как отозвалась таким же скрежетом далекая птица в лесу.
– Я болезни лечить умею. Вот если у кого зуб болит или голова. У меня руки особенные. Могу кровь останавливать. Я многим у нас помогала.
– А ты можешь… – Он запнулся.
– Что? Ты говори, пожалуйста, Паша, не стесняйся.
Павлик заколебался, ему очень неловко было про это говорить.
– А лицо мое сможешь вылечить?
– Лицо?
– Ну это… прыщи, – и как будто камень тяжеленный своротил.
А Люда вдруг замолчала, и что-то было трудное в ее молчании – какой-то момент колебания, как если бы она не знала, что ответить, и камень этот Павлушкин, неподъемный, на ее плечики лег. А ему так легко и сразу стыдно стало, и так пожалел он, что об этом сказал. И кому – девчонке незнакомой! А она всем разболтает. Да и станет ли помогать ему после того, как он про ее деревню вахлацкую сказал всё, что думал? Непомилуев даже побурел от горя.
– Хорошо, – сказала Люда наконец и поглядела на него как-то странно, точно что-то про себя решив, – вылечу, если ты действительно этого хочешь.
– Хочу, – ответил Павлик торопливо: он вдруг почему-то поверил, что у нее получится.
– Только одно у меня есть, Паша, условие. Мы сейчас вместе с тобой пойдем.
– Куда?
– К одной бабушке.
– К знахарке? – сообразил Павлик.
– И вот слушай: что бы я ни делала, как бы себя ни вела, ты ничему не удивляйся, не перечь и со всем соглашайся. А лучше всего помалкивай, я сама буду говорить.
Восстание масс
Леша Бешеный не обманывал: из райкома и вправду пришла директива задержать студентов на уборке урожая и иных сельскохозяйственных работах до конца ноябрьских праздников. Директива была идиотская, заведомо неисполнимая и намеренно устрашающая, потому что по всему району, по всей области не успевали урожай собрать, а сверху требовали выполнять план. Семибратскому телеграмму на стол положили поздно вечером с категорическим приказом держать ее содержание в тайне, но студентов соответствующим образом настроить. Комиссар прочитал, запер дверь и ни с кем в
