– Я занят был, – ответил Павлик, стуча от озноба зубами.
– Занят он был. Чем ты был занят? Иди воду таскай.
– Какую воду?
– Вода нужна, чтобы креститься, – объяснил поп. – Рубашку чистую принес?
– Нет.
– А почему? Я ж говорил.
– Я пойду тогда?
– Куда ты еще пойдешь? – рассердился старик.
Воду надо было таскать метров за двести. Непомилуев знал, что не дойдет и с пустым ведром, но ступал и не понимал, откуда силы берутся. Он себе больше не принадлежал. Просто делал то, что велели. Снег, так долго собиравшийся, наконец посыпался, и его сразу стало так много, что Павлику показалось, снежинки одновременно падают и поднимаются от земли к небу. С головы до ног облепленный ими, он шел по белой тропинке, расплескивая воду, оставлявшую черные следы, и старался не упасть. Ноги у него промокли насквозь, снег падал за шиворот, тек по спине; Непомилуев закашлялся и едва не задохнулся от острого, надсадного приступа.
– Худо тебе? – спросил поп безо всякого участия в голосе.
– Ничего. Так.
– Тогда быстрее давай. У нас времени мало.
Павлик не понимал, почему быстрее, зачем и куда подевалось время, которого еще недавно было так много, что он не знал, куда его девать. Но старик заторопился. И всё, что происходило дальше, было в полубреду. Священник, худенький, маленький, сам согнутый, как крест на куполе храма, встал перед Павликом со старой книгой, которую, должно быть, знал наизусть и держал ее в руках для важности, и принялся бубнить что-то непонятное, вздымая руки и кланяясь. Потом он зачем-то дунул Павлику в лицо и на кисти рук, положил свою дряхлую руку ему на голову, для чего Непомилуеву пришлось наклониться в половину роста, и всё это было неловко, непонятно, тревожно. И всё сильнее Павлика качало из стороны в сторону, как если бы старый деревянный пол под ним превратился в палубу корабля во время бури, и сама церковь с ее гнутым крестом была похожа на шхуну со сломанной мачтой.
– Отрицаеши ли ся сатаны, и всех дел его, и всех демонов его, и всего служения его, и всея гордыни его? – не спросил, а утвердил вопросом священник и скомандовал Павлику: – Говори: отрицаюсь.
– Отрицаюсь, – повторил Павлик послушно.
– Отреклся ли еси сатаны? Говори: отрекохся.
– Отре… кохся, – запнулся, но выговорил Непомилуев.
– И дуни и плюни на него. А теперь дунь и плюнь тихонько в знак презрения к нечистому.
Павлик дунул и плюнул, по-прежнему не понимая, что с ним происходит: игра это, глупость или что-то серьезное, возможно, самое серьезное из того, что произошло с ним за почти восемнадцать лет жизни.
Он видел через окно, как сыплет за стенами храма снег, как покрываются им ветви дубов и старинные могилы, видел серую «Волгу» у ограды кладбища, которую тоже покрыл толстый слой снега, а потом белых хлопьев посыпалось со всех сторон так много, что, кроме них, не было видно ничего, и Павлик подумал, что Леша Бешеный, наверное, рад, картошка на этом закончится, но поле они до конца не уберут, денег не заработают, и ребята расстроятся.
Двое из машины вошли в храм и молча наблюдали за происходящим. Священник сделал им знак, чтобы не вмешивались, и повернул мальчика лицом к востоку:
– Сочетаваеши ли ся Христу? Отвечай: сочетаваюся.
– Сочетаваюся, – произнес Павлик, ощущая, как отдается в животе это серьезное, взрослое слово.
– Сочетался ли еси Христу? – допытывался поп пристрастно и сам же подсказывал: – Говори: сочетахся.
– Сочетахся.
– Веруеши ли ему? Говори: верую Ему, яко Царю и Богу.
– Верую Ему, яко Царю и Богу.
– А теперь читай.
Это могло происходить только в бреду. Путаясь в словах, запинаясь, как в первом классе по букварю, Павлик едва разбирал непонятные буквы, похожие на надпись «Об?дъ», которую он прочитал на двери, переменившей его жизнь:
– Верую во Единаго Бога Отца-Все-дер-держителя…
Он читал по слогам, ничего не понимая, не соображая, не чувствуя и не ощущая, как если бы его уже здесь не было. И снова отрекался от сатаны, и снова говорил, что верует Христу, потому что так было надо. И всё непонятное, что творил этот добрый, забывчивый старичок, который враз сделался суровым, властным и жестким, захватывало Павлика, но одновременно с этим он ощущал, как что-то не пускает его туда, куда тащил дедок, потому что тот, в кого плевал и на кого дул в знак презрения Непомилуев, про кого рассказывала Люда и в чье существование он никогда в жизни не поверил бы, не был
