Павлик не знал, куда деть глаза от стыда, но полковник уже прицепил новую блесну, потусклей и поменьше.
– Ну-ка, эту попробуй искупай.
Теперь Павлик бросил точнее и стал медленно тянуть леску на себя.
– Зацеп. – И он виновато посмотрел на Передистова, который, присев на корточки, разводил костер на галечной косе, но неожиданно спиннинг в Павлушиных руках дернулся, согнулся, и леска стала стремительно разматываться.
– Тащи давай свой зацеп! – заорал полковник весело.
Павлик тащил рыбину. Она то приближалась, то отдалялась, ходила ходуном под водой, упругая, сильная, и чем больше она сопротивлялась, тем больше уверенности чувствовал в себе Павлик. Он сам не понимал, откуда берется в нем этот незнакомый навык – отпустить, подтянуть рыбу и снова отпустить, изматывая ее, как кто-то изматывал всё это время самого Павлика. А прочная леска натянулась, так что рыбачок кожей, всеми нервами ощутил это предельное натяжение и ту мелодию, которую извлекал из лески, как из струны, ветер – отель калифорнию, чайничек с крышечкой или шарабан- американку, что еще там пели, расхулиганившись, девчонки в Анастасьине, и Павлику почему-то очень важно было, чтобы не порвалась струна, не ушла таинственная рыба, метавшаяся в быстрой холодной воде. «Только не сорвись, только не сорвись», – заклинал Павлик рыбину, отвоевывая у нее метр за метром, но она тоже не хотела сдаваться и в какой-то момент рванула так, что спиннинг едва не выбило из рук. Бамбуковое удилище не выдержало, надломилось у самого кончика. Павлик откинул бесполезную снасть и за одну леску стал тянуть лосося на себя. Тонкая звенящая нить до крови резала его ладони, рыбина как будто поняла, что рыболов не так силен и снасть у него хлипка. Она мучила Павлика своей яростью, а он отвечал ей собственным, непонятно откуда взявшимся упорством. В самый последний момент лосось сделал свечку, и оба мужчины обнаружили, что хищник зацепился не за весь тройник, а только за один крючок. Передистов от досады даже смотреть не захотел, что дальше будет, а Павлик, догадавшись, что его случайная добыча сорвется, и не в силах этого вынести, выдернул рыбину из воды на высокий берег. Хлебнув воздуха, она соскочила с крючка и запрыгала по камням к реке, но Павлик навалился на нее и успел прижать к земле, ощутив страшную резь в животе.
– А ты ничего, молодец, – изрек Передистов, одобрительно разглядывая распластавшегося на земле и в воде подопечного. – Повзрослел, я смотрю. Вообще, честно тебе скажу, я думал, будет гораздо хуже. Мог бы, конечно, кое-где пожестче, поточнее, поумнее себя вести, но так тоже ничего. В общем, устоял.
– Мне не удалось их переубедить, – признался Павлик, ощущая сырость и запах пойманной им первой рыбы.
– А ты и не должен был их ни в чем убеждать. Вставай, я ее разделаю. Килограмм пять есть, – прикинул он.
«Пять? Я думал, все двадцать пять», – подумал Павлик разочарованно.
– А что я должен был?
– Ничего, просто быть самим собой. Кижуч, самочка, однако.
Он достал немаленький нож, всадил лососю в голову, а потом вспорол брюхо и вытащил икру. Положил на дощечку и стал методично очищать икру ложкой от мешочков-ястыков – грохотать, вспомнил Павлик два слова из отцовского словаря.
– Она всегда говорила мне, что ты необычный.
– Мама? – спросил Павлик хрипло, избегая смотреть на измазанные рыбьей слизью, чешуей и кровью руки Передистова.
– Отец твой еще смеялся. Не видел, говорил, ни одну женщину, которая сказала бы, что у нее обыкновенный ребенок. А она улыбалась только. Она когда тебя рожала, кризис всеобщий приключился. И нас всех собрали и сказали, что удар будет нанесен в течение сорока восьми часов. Ну и мы первые в списке после Кремлевска, – любовно грохотал Передистов. – А тебе сутки были от роду. Лежал в кроватке, смышленый такой, с рыжими корочками на бровях. И Люба молиться стала. Прямо у всех на глазах. Стоит и молится. Молитв никаких не знает, креститься не умеет, а туда же. Всё что хотите, говорит, делайте, меня заберите, когда вам надо будет, а дитя пусть живет. Кому она это говорит, зачем ее забирать, если она еще семерых родить могла? Мы с твоим отцом и злились, и смеялись над ней, – слушал Передистова Павлик, и ему казалось, что ничего более противоестественного, чем этот рассказ и одновременное приготовление икры, быть не может. – А потом, когда ракеты с острова убрали, я наорал на нее так, как ни на кого не орал. Потому что если это по ее молитвам случилось, то ты даже представить себе не можешь, как мы все были разозлены. Мы ведь тогда уже понимали, что сейчас история решается. Что если мы уступим, то всё, нам конец. Это наш единственный шанс, а мы его просрали. И всё из-за тебя, получается. – Он закончил грохотать и положил икру в котелок. – Да ты не переживай. Это я так, к слову. Я лично не верю, что из-за одного человека история может перемениться. Это уже какое-то умножение сущностей получается.
– А я могу ее увидеть? – спросил Павлик.
– Нет. – Передистов помолчал и посмотрел на небо. – Я очень надеюсь, что всё-таки нет. Я для этого сюда и прилетел.
Тяжелые облака над их головой вдруг разошлись, и Павлик увидел среди них голубое окно. Оно подсвечивалось солнцем, как если бы кто-то наверху распахнул люк.
– А она меня?
– Может. – Он легонько посолил икру и отвернулся. – Она тебя всегда видела. И сейчас тоже видит. А иначе тебя бы сюда не привезли. Сюда ведь трудно очень попасть. Все про эти острова еще в школе слыхали, а попасть не могли. А ты вот уцепился. А еще чуть-чуть, и унесло бы. А там уже всё.
