Вдалеке возникла группа нерусских людей. Они стояли по колено в воде и что-то внимательно рассматривали.
– Гляди-ка, опять узкоглазые налетели, – пробурчал Передистов и отбросил выпотрошенного лосося в сторону. Павлику стало не по себе: неужели эта большая красивая рыба нужна была только для того, чтобы забрать у нее самое ценное, а потом бросить с распоротым брюхом на берегу? И как странно, что существо, которое казалось ему его личной смертью, покуда он тащил его из воды, теперь само было убито.
– А что поделать? – пожал плечами Передистов. – Так все поступают. Самок на икру, самцов на мясо. Да не пропадет твой лосось. Его хозяин съест. Тут специально для них кормушки делают, чтоб в поселок не совались. А эти-то, – кивнул он в сторону японцев. – И ходят, и ходят. Госпиталь видал в пещере? Ихний был во время войны. Вернуть всё себе хотят. У них тут и аэродром свой был, и кладбище. Могилы до сих пор сохранились. А ты хороший, Пашка, сын. Я о таком всегда мечтал.
– А почему у вас своих…
– Потому что нету, – резко сказал Передистов. – Тебя в детстве разве не учили не задавать глупых вопросов? А лучше никаких не задавай. Всё, что нужно, тебе и так в свой черед скажут. Пойду я. Скоро опять затянет, а мне лететь надо, пока окно дают. Ступай по тропе, там интересное место есть, куда всех новичков возят. А в больничку не ложись. Будут уговаривать – ни за что не соглашайся.
Повторная апелляция
Павлик шел по разбитой пыльной дороге в сторону тучной горы, заросшей кустарником и деревьями с кривыми стволами, и вскоре оказался высоко над уровнем океана. Ему была теперь видна большая часть острова с неуютным поселком, изрезанной линией воды, заливами, скалами и стареньким рыболовным судном на горизонте. Он двинулся еще дальше и через несколько километров обнаружил в распадке дымящуюся реку. Вода в ней была теплая, с каким-то странным, но приятным и терпким запахом, и Павлик с удовольствием лег в реку лицом вниз. Он лежал так очень долго, удивляясь тому, что ему совсем не хочется дышать, и чувствовал, как вода трогает его лицо и обтекает тело, словно он сделался неподвижным камнем. Ему и не хотелось теперь вставать, не хотелось никуда идти, а так бы и лежать в этой чудесной воде, но вдруг кто-то кольнул его в затылок, и Непомилуев понял, что время истекло и если он не хочет остаться в реке навсегда, то должен идти.
Чем выше он поднимался, тем горячей вода становилась. Над рекой стелился туман. Павлик легко шел, перепрыгивая с камня на камень, и ни разу не упал. Река сужалась, превращаясь в ручей, берущий начало в жерле потухшего вулкана и стекающий водопадами по черным и серым камням, за которыми тянулись заросли кедрового стланика.
Кое-где этот ручей образовывал горячие ванночки. У края одной из них сидел в сатиновых лиловых трусах комиссар Семибратский, а напротив него, спиной к Павлику, – мужчина в темно-зеленом плаще с капюшоном.
– А оно как всё получилось, – рассказывал Семибратский, болтая в воде босыми ногами. – Ну, объявили они наконец забастовку. На работу не вышли, ладно. Меня типа интернировали, дурачки, чтобы я никуда не звонил и ничего не сообщал. Я им объяснить хотел, что себе же хуже делают и вообще по- другому надо, да куда там! Они первым делом, натурально, упились. Я уже жалеть стал, что в это дело ввязался. Ну какие идиоты, неужто не понимают, что теперь тем более дисциплина нужна? Да разве послушают? А тут к одной барышне ухажер приехал иностранный. Некто Лидьярд. Шотландец. Ну и понеслось. Лагерь восстал, студенческие волнения, русская «Солидарность». Глупостей наговорили каких-то. Сразу, значит, эти, из главного здания, примчались, шухеру навели и стали на меня наезжать, как это я недоглядел, что уже до самого верха дошло. Они злые были, потому что заплутали, дорогу не могли найти, а потом еще парня какого-то обколовшегося в больницу отвозили, а он по дороге и помер. Трупака-то кому охота везти? И они с ходу на меня орать. Ну понятно, им виноватого надо назначить. Они без этого не могут. А я не могу, когда на меня орут. Меня лучше ударь, обзови как хочешь, ноги об меня вытри, только не ори. Я взял и пошел на них. Думаю, по роже сейчас дам молодому. Старика-то уж не буду обижать, он и так Богом обиженный, а молодому дам. Он меня, конечно, потом отмутузит, но свое получит. И… не дошел, споткнулся. Конечно, если столько не пить и вдруг запить… Ну а потом уже Анатолий Андреич, добрейшей души человек, сюда привез. Мне, в общем-то, не жалко, а вот за ребяток за наших обидно. Пусть бы они еще побузили. Я люблю, когда молодежь бузит.
Он поднял глаза и увидел в сгущающемся тумане Павлика, который не решался подойти ближе.
– А, это ты? – бросил Семибратский небрежно. – Почему каждый раз, когда я приезжаю в Анастасьино, тебя там нет?
– Я крестился, – объявил Павлик и распахнул ворот рубашки, как когда-то много лет назад, когда его приняли в пионеры, распахивал куртку, под которой алел пионерский галстук, и тогда особенно остро пожалел, что его не видит мама, а оказывается, она всё видела. И Павлику сделалось ужасно хорошо от этой мысли.
– Ишь ты, – сказал комиссар с уважением. – Стало быть, ты теперь настоящий православский христианин. Сердце-то как, скрипит?
– Я знаю, что вы мое сочинение проверяли. – Пашин голос задрожал от обиды. – И там много ошибок было. Но мне кажется, это очень стыдно – над чужими ошибками смеяться. Еще стыдней, чем их делать.
– Ну извини, брат. Не думал, что ты такой щепетильный, – усмехнулся Семибратский. – Ну и как же ты крестился? Погружением?
– Это как?
– В купель с головой окунался? Или так, побрызгал тебя поп водой?
– Почему побрызгал? Из ковша поливал. А я над тазиком нагнулся.
