из Гадары, остановить его невозможно. – Он драматически вздохнул и, подмигнув Рэнсому, хрипловато зашептал: – Вот чертово дурачье, а? Доберутся они до моря, а дальше куда? Вплавь?
Напоказ, болезненно крякнув, он откинул голову и беспомощно уставился в лепной потолок – словно игрушечный Нерон, сраженный нелепостью и неблагодарностью этого мира. Рэнсом с терпеливой улыбкой наблюдал за спектаклем. Он знал, что позе доверять нельзя. Под наружностью пухлого купидона Ломакс скрывал жесткую натуру хищника, а серые глаза под тяжелыми веками наводили на мысль о рептилиях.
– В чем дело? – спросил его Рэнсом. – Выглядите вы здоровым.
– Но я не здоров, Чарльз! – Ломакс, подняв трость, указал ею на правое ухо. – В него попала капля из проклятого пруда, и я целый день ношу в голове Атлантический океан. Кажется, превращаюсь в устрицу.
Он терпеливо переждал смех Рэнсома, оценившего иронию положения. Глаза его щурились от удовольствия. Рэнсом принадлежал к немногим людям, ценившим этот стиль Фаберже без капли морального осуждения. Большинство людей возмущалось заносчивостью Ломакса (вечный грех человеческого рода, Чарльз – пожаловался тот однажды – судить ближнего своего), другие же предпочитали держаться на безопасном расстоянии. Отчасти эта реакция объяснялась инстинктивным отвращением к чудной внешности Ломакса, и ощущением, что вся его идентичность держится на физическом облике, да еще и эксплуатирует его.
Рэнсом же считал такое мнение ошибкой. Подобно тому, как его собственная многослойная личность отражала его углубленность в пустоту воспоминаний, так и Ломакс отражал сосредоточенность на настоящем, словно кристаллизовался прямо на острие момента. В некотором смысле он являл перенасыщенный раствор самого себя. Изящный вырез ноздрей, напомаженные волны светлых волос напоминали барочные украшения павильона, скрывавшего в себе хрупкость его личного пространства. Казалось, задень его как надо, и он рассыплется брызгами света.
Рэнсом открыл докторский чемоданчик.
– Так-так, давайте посмотрим, не найдется ли там жемчужины.
Он обследовал подставленное ухо и объявил его здоровым.
– Какое облегчение, Чарльз, какая у вас легкая рука! Гиппократ может гордиться вами! – Глянув на Рэнсома, Ломакс многозначительно добавил: – Раз уж вы здесь, мне хотелось обсудить с вами одно дельце. До сих пор все не мог выбрать времени: то одно, то другое…
Опершись на трость, он спустил на пол короткие ножки и с показной благодарностью принял помощь Рэнсома.
Сколько бы Ломакс ни изображал старого инвалида, Рэнсом ощущал под шелковой тканью костюма твердые мускулы и видел, с какой непринужденной ловкостью он двигался по комнате. Что он затеял, Рэнсому оставалось только гадать. Белые туфли и безупречная белизна костюма показывали, что в последние недели Ломакс не вылезал из своей раковины. Может быть, он решил, что теперь самое дело оплатить старые счета. Хотя на его совести был городской концертный зал и часть университета, в которых сквозили следы краткого увлечения японскими пагодами, у местных властей Ломакс давно числился персоной нон грата. И, конечно, затаил злобу, когда они пригласили для окончания второго проекта коммерческую фирму – после того, как возмущенные стеклянными минаретами и фаянсовыми куполами горожане устроили марш к ратуше. Впрочем, все официальные лица давно были на побережье, Ломаксу до них не дотянуться.
– Что у вас на уме? – спросил Рэнсом, когда Ломакс прыснул в воздух цветочными духами из золоченого флакончика.
– Ну, Чарльз… – Ломакс обвел взглядом темный ряд крыш за окнами и все сгущавшийся над ними дым. Справа белело обнажившееся ложе реки, поток посередине был немного шире канавы. – Что там творится? Вы больше меня знаете.
Рэнсом махнул рукой в сторону окна.
– Все налицо. Вы, верно, были очень заняты, если не заметили. Природное равновесие…
Ломакс раздраженно щелкнул пальцами.
– Чарльз, не толкуйте мне о природном равновесии. Если бы не люди, подобные мне, мы бы до сих пор жили в глиняных хижинах. – Он мрачно поморщился, оглядывая город. – Ну, они были не хуже этого уродства. Я спрашиваю, что творится здесь, в Маунт-Роял? Почти все, как я понял, уехали?
– Девять из десяти, если не больше. Здесь им ничего не светит.
– Вот тут вы ошибаетесь. Здесь впереди великое будущее, поверьте!
Подойдя к Рэнсому, Ломакс оглядел его, склонив голову к плечу, взглядом кутюрье, оглядывающего сомнительный манекен, прежде чем, выдернув единственную булавку, обнажить его неприглядные внутренности. – А вы, Чарльз? Почему еще здесь? Не понимаю, почему не отправились к морю вместе с остальными?
– Не понимаете, Ричард? А вы могли бы понять. Возможно, у нас обоих здесь остались незаконченные дела.
Ломакс понимающе кивнул.
– Хорошо сказано, со свойственным вам тактом и сдержанностью. Конечно, я понимаю. Терпеть не могу выспрашивать, но вы меня до странного заботите. Вы начинали жизнь со множеством преимуществ – я имею в виду ваши личные качества – и сознательно отказались ими воспользоваться. Это истинное благородство, доблесть римлянина. Не то, что я – я-то понятия не имею о морали. – Он задумчиво добавил: – То есть до сих пор не имел. Но, кажется, я понемногу прихожу в себя. И все же, что вы намерены делать? Не просто же сидеть на краю лужи в своей лодчонке?
