Но я не могла.
— Ты же больше не сохнешь по нему, правда? — спрашивает она.
— Не для записи?
Она кивает. Я улыбаюсь:
— Хорошая попытка.
Я наблюдаю, как Элисон садится в такси — вот она, бомба, которой предстоит разорваться через несколько часов после ее возвращения в Англию, — и я чувствую себя… лучше. Спокойнее. Вытащив все это на поверхность, я смогла не только очиститься, но и убедить себя, что я не убийца. Я полюбила. Вот и все.
Телефон оживает сообщением от Макса:
Я засовываю его обратно в карман. Мне не хочется останавливаться, и я спускаюсь вдоль реки по усаженной жасмином дорожке, на которой толпятся туристы с мороженым и камерами наперевес. Вид отсюда открывается восхитительный. Дуомо горит огнем — в куполе отражается огромный золотистый шар солнца, отливающий красной бронзой в кобальтово-голубом небе. Солнце понемногу угасает, передавая эстафету огням ресторанов и баров. Я пока не готова возвращаться в Барбароссу. Иду через мост в свое любимое место во Флоренции — вход в Уффици. Ее великолепный двор, наполненный мелодией скрипки, дает возможность укрыться от посторонних глаз. Сегодня вечером он гудит от приглушенных голосов, как будто тот, кто заговорит здесь вслух, нарушит его величие и изящество. Дуэт музыкантов настраивает инструменты на площади. Звук струн вибрирует в застывшем воздухе, подобно стрекозам, замершим в полете над гладью озера.
Рядом со мной парочка целуется, держась за руки. Я сижу, согнув колени и положив голову на руки, мои глаза закрыты. Музыка и атмосфера вокруг создают вокруг меня непроницаемый кокон. Я наслаждаюсь своей невидимостью, так как знаю: долго это не продлится. Никто не видит меня. Никто не знает моего имени. Может быть, мне стоит остаться здесь? Не возвращаться домой? Но потом я думаю о своем отце и его женщинах, которые покидали его, не попрощавшись. Я здесь уже месяц, связаться со мной непросто. Мои сестры могут не проявлять себя, потому что боятся признать: в месте, откуда они родом, произошла трагедия. Они не хотят напоминаний о ней — наших с папой лиц, маминых фотографий на каминной полке. Но я смирилась с этим. Я знаю об этом. Так что мое место там.
Я снова открываю глаза и вижу прямо перед собой его.
Я сажусь прямо. Сердце вырывается из груди.
Всего лишь фигура, спиной ко мне стоящая у стены. Но я бы узнала его где угодно. Такой знакомый затылок — я знаю все его выпуклости. Пальцы дрожат. Кое-как удается встать, сдвинуться с места. Я иду через площадь, и с каждым шагом увиденное становится более ясным и очевидным и в то же время невероятным.
Я уже близко, но он уходит, протискиваясь сквозь толпу, для которой он один из многих. Но не для меня. Я слежу за его головой, отделяя ее от множества других, в сумерках они все похожи, но для меня разница огромна. Несмотря на темноту, я угадываю волнующие черты его лица.
Я не могу произнести его имя. Я могла бы окликнуть его, знаю, что могла бы, но язык не слушается, и я не издаю ни звука. Мы ступаем на тротуар. Я отстаю на пару шагов. Он переходит улицу, а передо мной проносится машина. Я теряю его из виду. Вне себя от отчаяния, я продолжаю идти, вглядываясь в лица, но уже не вижу его.
И вдруг:
— Люси?
Поворачиваю голову. Он здесь. Шагнул в реальный мир из моих грез.
— Я предполагал, что это ты.
Глава двадцать девятая
Картины привезли в замок прямо перед Рождеством.
— Почему их три? — спросила Вивьен, инстинктивно прикрыв ладонью свой семимесячный живот. — Я не позировала. Здесь должны быть только
