лишь до некоторой степени смягчала ее недовольство собой.
После того как на английском языке опубликовали «Книгу мучеников» Фокса, пыл реформаторов разгорался все сильнее. А ведь и она, Левина, внесла свой вклад в создание книги! Она считала, что делает важное дело, тайно переправляя за границу рисунки и свидетельства очевидцев. Она в самом деле рисковала жизнью и подвергала риску своих близких. Она хотела, чтобы страшная смерть Джейн Грей не пропала даром, и ей казалось, что единственный способ достичь цели – сделать из Джейн мученицу. Сколько народу тогда погубили! Свою смерть встретили Латимер, Ридли, Кранмер, Джейн и еще многие – и все ради чего? Она не видела никакого смысла в этих жертвах. Левина часто думала о религии, но больше не могла найти в своей душе ни следа благодати. Ее вера висела на волоске, что ее пугало, ведь она всегда ощущала Бога в своей жизни.
Мэри ударила кулаком по колену – она редко выказывала досаду. Шкатулка с нитками для вышивания с грохотом упала на пол.
– Если бы не убежище в покоях Киза, я бы… – Она умолкла.
– Знаю. – Левина похлопала ее по руке.
Она была благодарна Кизу; он очень чуткий человек. Сначала она подозревала в его доброте какой-то скрытый мотив. Возможно, он так добр к Мэри из-за своих политических взглядов? Левина часто наблюдала за старшиной дворцовой стражи. Она видела, как он оживает, когда рядом с ним Мэри. Ничего зловещего в его поведении она не заметила; наоборот, ему хотелось защищать Мэри, а ей в последнее время очень нужна была защита – Бог свидетель.
Зазвонил колокол, королева встала. Придворные последовали за ней в часовню. Левина все делала как надо – стояла, сидела, опускалась на колени, повторяла нужные слова вслед за священником, слушала хор, но ничего не слышала. Ей казалось, что службе нет конца. Когда-то она думала, что мир удастся привести к гармонии, если каждый получит возможность исповедовать свою веру, не боясь преследования. При Елизавете Англия получила свободу вероисповедания, но не было конца опасным махинациям различных фракций. Королева любила натравливать их друг на друга, а сама взирала на распри с возвышения, созданного ею самой. Как наивна была Левина, когда полагала мир простым и понятным! Теперь она так отошла от религии, что вера казалась ей бессмысленной. Она смотрела на первый ряд, где на коленях на своей подушке стояла королева; даже со спины было заметно, что она бурлит от гнева. Интересно, каков будет ее следующий шаг? Трудно что-либо предсказать. Гертфорда, несомненно, допросят в Звездной палате. Что будет дальше – Левина не смела загадывать.
Лондонский Тауэр, август 1563 г.
Единственное окно в моей новой камере выходит во внутренний двор. Последние семь месяцев оно составляет для меня весь мир: квадрат неба, каменные плиты, клумба, на которой иногда ярко расцветают маргаритки, полоска травы, где носятся мои собаки, когда их выводят на прогулку. Мне туда нельзя; последнее время меня содержат в строгости. Я не знаю, куда поместили моего мужа, запрещаю себе думать о том, что его бросили в темницу без окон или хуже; вместо того я предпочитаю думать, что он по-прежнему сидит в круглой башне с видом на Темзу. Притворяться стало труднее, и в последние дни мой оптимизм почти иссяк.
Бич носится туда-сюда между двумя моими комнатами; на нем мой старый красный чепец – он подражает дворцовым стражам. За ним, виляя хвостами, бегают собаки. Но даже глядя на них, мне трудно улыбаться. Бедный малыш с рождения не знает ничего другого! Весь его мир составляют стражники, ключи и мать, чей рассудок висит на волоске. Я все время вспоминаю Эдварда Куртене, который провел в заточении почти всю сознательную жизнь из-за того, что в его жилах текла кровь Плантагенетов. Потом я вспомнила принцев, которых бросили в Тауэр сто лет назад. Мальчики вошли сюда, но так и не вышли; по сей день никто не знает, что с ними случилось. Многие считают, что их убили по приказу их дяди, Ричарда Третьего. Судьба их была запечатана в их крови, как судьба Джейн и моя. Горько сознавать, что я передала проклятие моим милым мальчикам. Моим сыновьям, которые с рождения не знают, что такое свобода.
Я услышала, как в дальней комнате заплакал малыш Том. Няня попыталась его успокоить и позвала меня кормить его. Со мной она обращается вежливо, но холодно. Кормилицы у меня нет; наверное, мне в наказание придумали, чтобы я сама кормила младенца грудью, но, по правде говоря, это одна из немногих радостей, которые мне остались, хотя ее затемняют другие, более мрачные, вещи. Нет Гертфорда, нет Нэн, нет Уорнера и его жены, нет Шара и Цепи. Их убрали без всякого объяснения; больше никто тайком не передает мне записок и не выносит из Тауэра мои послания. Ко мне приставили нескольких служанок, нянь и стражников; они сменяют друг друга и не смотрят мне в глаза. Боюсь, что я уже все равно что умерла, и мои малыши тоже – а может, нам в самом деле лучше умереть? Иногда я нарочно колю палец иглой для вышивания, чтобы проверить, осталась ли во мне кровь. Кровь, конечно, есть, и я смотрю, как она течет по руке – словно драгоценность. Я представляю, как истекаю кровью из вены в сгибе локтя, как перед свадьбой, когда мне делали кровопускание. Может быть, совсем избавившись от своей проклятой крови, я смогу начать все сначала?
Том плакал все громче. Я не шевелилась. Не позволяю себе любить Тома так же сильно, как я люблю Бича, потому что, когда я полюбила моего первенца, я представляла, что он будет жить полной и идеальной жизнью. Но теперь ясно, что этому не бывать, и для меня невыносимо любить и Тома и видеть, как его изо дня в день лишают всех радостей. Или хуже того, видеть, как его забирают у меня и он исчезает, как несчастные принцы.
Бич, устав маршировать, забрался ко мне на колени. Я сняла с его головы красный чепец и зарылась носом в его мягкие волосы. От него пахло, как от его отца, и мне казалось, что у меня вот-вот разорвется сердце.
– Мамочка, маленький Том плачет, – пролепетал Бич. – Он хочет кушать.
