— Ага.
— За веру, царя и Отечество?
Авторадио засопел, чуя подколку.
— Что ж ты Отечество не пошёл защищать?
— Отечество? — удивился он. — Красных?
— А красное — не Отечество?
Авторадио опять засопел. Потом пробурчал:
— Они казаков репрессировали.
— Ох, какие мы слова запомнили! И кто тебе это слово подсказал? Репрессировали. Только казаков? А ты мне не подскажешь, Будённый, Чапаев — не из казаков? Нет? А-а, они из других казаков, понял. У нас же их несколько видов. Красные, черные — да? Опора престола, гля!
— Так нет же престола!
— Это куда это он делся?
Авторадио даже растерялся.
— Если царя нет, это вовсе не значит, что Родину теперь можно предать, с врагом якшаться, — усмехнулся я. — А как ты думаешь, после того, как станет известно, что немцы сформировали из казаков целые конные корпуса, что будут пацанята-казачата писать в графе «национальность»? Казак? Нет. Им западло будет. Русскими станут. Не красные провели расказачивание, а сами казаки, когда затеяли мародёрство под шумок свержения царя, на своей же родине.
— Не было такого!
— Ах, да! Совсем забыл! Русского мужика казаки давно перестали считать своими. Зазнались. И в гражданскую вели себя в России так же, как на вражеской земле. Так кто ж виноват, что мужик перестал видеть в казаке опору Отечества, а увидел лишь разбойника? Татя. А с ними разговор у мужика — только один. На языке дубины и топора. А теперь, когда казаки надели мышиную форму фашистов, под знаменем со свастикой своих стали убивать, — вообще звездец! Последний гвоздь в гроб казачества, как явления, загнали. А жаль. Но вполне справедливо. Часть организма, что перестаёт функционировать штатно, отмирает и должна быть удалена из организма. То же самое произошло и с аристократией. Ни царя, ни князей, ни дворян. Они не захотели выполнять свою работу, единственной их функцией стало — паразитирование. Теперь их работу выполняют другие. Вы их красными наркомами называете. Как зазвездятся, станут паразитами, их тоже скинут. Народ у нас терпимый, но и на расправу ярый.
— Чудно вы говорите, товарищ командир, — вдруг подал голос Крыс.
— Уж как есть.
— Вроде и не агитируете, а всё одно — агитируете.
А ты не так прост, крыса.
— А ведь теперь и вы — враг народа. И вам тоже нет возврата. Под трибунал потащат.
— Бывает, — согласился я, — потащат. Так ведь и сам виноват.
— Это в чём же? — вскочил Авторадио. — Ты — сдался?
— Нет. Хотя… Я дал себя застать врасплох, дал себя ранить, дал себя пленить.
Оба моих собеседника пристально смотрели на меня. Не понимают? Или, как обычно, ненормальным посчитали? Орхеневшим типом с завышенными требованиями к самому себе?
А что, не так разве? Только требования эти не завышены. Виноват. Позволил случиться тому, что случилось. И что, что Волкодав энкеведешный выше званием? Пох на его геометрию! Не должен был самоустраняться, не должен был пускать всё на самотёк. Звание — ничто. Там я был командир! Я был старшим, по факту. И вся полнота ответственности на мне. За плен, за обезглавливание подразделения в ответственный момент, за неизвестный мне исход прорыва. За жизни моих бойцов. За смерти, которых можно было избежать.
В том числе за жизнь этого призрака, что топает сквозь всё ещё зелёные кусты. Ветки с уже редкими листьями исчезают в нём, как в голограмме. Дико видеть было происходящее. Сознание противится неестественности процесса — ветки должны изгибаться, отталкиваемые телом идущего, а не растворяться в нём.
Я так явно смотрел на Громозеку, что двое моих спутников тоже посмотрели в ту же сторону, ничего не увидели, этого павшего, но восставшего, бойца видел только я. Ничего не увидели, переглянулись. Пох на них! Пусть думают, что хотят!
— Статус?
— Населенный пункт. Пять подворий, пристройки, сараи. Населения нет. Тел тоже. Живности — никакой.
— Точно?
— Я бы живых учуял.
— Тогда, привал окончен! — приказал я уже вслух, поднимаясь, помогая себе рукой, цепляясь за дерево. — Пятачок, а не пора ли нам
