Опять этот мелодичный, ласковый голос. Нет! Какой — проснись? Я во сне такую красавицу видел! Как из сказки. Дарья-искусница. А почему — искусница? В каком смысле? Она мастерица в ремесле или вызывать искушение?
Снова этот мелодичный смех. Вот бы его на рингтон телефона поставить или на будильник.
— И в том, и в том мастерица, — меж тем ответил ласковый голос.
Я открыл глаза. А сон — не кончился. Обернулся кошмаром — хуже не придумаешь. И красота неописуемая передо мной вырезом сарафана наклонилась, а я от шеи парализован — ПРИКИНЬ?! Как там говорил Кузя: «Потеря потерь?» Вот уж точно! Видит око, да зуб неймёт.
— Раз душа трепещет — значит, жива. А душа жива — тело оживёт! — заявила мне Дарья и поцеловала меня в лоб. В лоб! Как ребёнка!
Она опять рассмеялась.
— Просыпайся. Сил наберись. Буду тебя править. Это больно. И весьма. Но ты мне нужен в ясной памяти.
Я вздохнул:
— И снова в бой? Покой нам только снится. Вся моя жизнь — боль. Потерплю. Твоя красота даёт мне силу. Что ж Прохор молчал, что у него мамой такая прелестница?
— Ты не спрашивал, — пробасил голос Прохора сбоку, а потом обратился к матери: — Готово.
— Бери его, сынок, неси в жар.
Прохор поднял меня на руки, как ребёнка, будто и не было во мне 180 сантиметров, с лишком, роста и веса, близкого к центнеру. Так же легко понёс. А я напрасно старался глазами поймать силуэт его матери.
Прохор вынес меня на улицу, точнее во двор, заполненный полузабытыми звуками и запахами деревни. Я глубоко втянул носом воздух.
— Хорошо-то как! Как в детстве.
— Так ты тоже деревенский, командир? — удивился Прохор.
— Деревенский, Прохор, деревенский. Давно это было. Несколько жизней назад.
Он меня занёс в помещение предбанника, положил на лавку, стал раздевать.
— Понятно. Чистота — залог здоровья, — ляпнул я. — В здоровом теле — здоровый дух.
— Да, дух. Душа у тебя болит, командир. А душу я не умею лечить.
— Никто не умеет, — ответил я ему. — Спасение утопающих — дело рук самих утопающих.
Прохор внёс меня в парилку, положил на полку, облил водой, стал мыть. Жара парилки я почти не чувствовал — он часто поливал мне голову холодной водой, а остальное тело было онемевшим.
— Всё, Виктор Иванович, я своё закончил, сейчас силы тебе поддам, остальное — не мой удел.
Он завис надо мной, я видел, что он положил руки мне на грудь, зажмурился, но я не ощутил изменений. Прохор тяжело выдохнул, как человек, закончивший тяжёлую работу, и вышел.
Я лежал и ждал. Скрипнула дверь.
— Как ты? — спросила меня Дарья Алексеевна.
— Как в сказке — чем дальше, тем страшнее.
— Ничего не бойся — сказала она, и её рука накрыла мне лоб и глаза.
— Давно уже ничего не боюсь, — ответил я.
— Как интересно!
— Да, как-то перегорело.
— Ты же не отсюда? Ты же пришлый?
Я аж задохнулся.
— В смысле?
— Ты из другого мира. Надо батюшке сказать.
— У тебя отец жив? Прохора дед?
Но Дарья Алексеевна не ответила. Вместо этого она сунула мне в рот какую-то деревяшку и начала меня «ломать». Это я ещё мало что чувствовал — парализовано же тело. И то от боли тошнило. Боль была такая, будто она руками прорывала мою плоть, копалась руками прямо в теле, ломала кости, переставляла их.
Не долго я вытерпел. Орать начал как резаный. Я и так мало что видел сожженными глазами, а тут их окончательно залили слёзы и багровый туман боли.
— Потерпи, родненький, потерпи! — шептала Дарья Алексеевна.
А куда мне деваться? Судьба, видно, такая. Судьба терпилы. А потом ещё и стыдно стало — от боли остыдобился. Не почувствовал это, по запаху догадался. Блин, с младенчества не было такого. Сквозь землю провалиться!
