знаю. Я позже много думал об этом, узнал, что это обычный, в средневековье, способ обороны копьеносцев от конницы, но это позже, а в этот момент сработало что-то глубинное и подкорковое.
Зверь нарвался на наконечник копья, который легко пронзил его толстенную шкуру и насадил себя собственным весом и ускорением на копьё, как на шомпол.
Думаете, это конец? И я так подумал, видя, как наконечник копья исчезает в теле зверя. А вот хрен я угадал! Древко копья стало изгибаться в моих руках, я рванул в сторону, на миллиметры уходя от ужасных когтей и клыков, когда с громким и сухим треском древко лопнуло, перекрыв звуком лопающего дерева даже рёв раненого зверя. И если бы не моя способность при выбросе адреналина резко взвинчивать жизненные процессы — каюк мне!
И тут я увидел безжизненное тело Прохора. В крови лежал, сломанной куклой.
— Моего сына! — взревел я, разворачиваясь к медведю.
«Чё? Сына?» — промелькнуло удивление «калькулятора».
«Не отвлекай! Помогай!» — велел я ему.
Зверь готовился к атаке, я — тоже. Штык-нож в руке, ярость взвинтила обороты моего сознания, замедляя время вокруг меня, кровь кипит адреналином.
Надо было поднять зверя на дыбы. Я вскинул руки и опять взревел. Ну, вот, хороший мишка, тоже встал на дыбы, пугает рёвом.
Только, миша, «курортник» как-то иссяк. Перед тобой майор Кузьмин, что под танками горел! Да в режиме слоу-мо!
Прямым ударом ноги, обутой в добротный берц, я забил обломок копья ещё глубже — для этого и поднимал медведя на две кости. Поднырнул под удары лап, не совсем чисто — когти зверя прожгли болью — и с размаха всадил штык-нож ему в горло. Снизу вверх, под основание нижней челюсти. Попытался увернуться, но медведь опять неприятно поразил своей расторопностью — его лапы сомкнулись вокруг меня, как гидравлические домкраты.
От шума крови в ушах, от багровой занавесы на глазах не видел и не слышал, как мои спутники с визгами, писками, криками, кто что смог издать из стиснутого болью и ужасом горла, накинулись на зверя со всех сторон и начали кромсать бурую шкуру топтыгина ножами и штыками, опасаясь стрелять, боясь попасть в меня.
Так, коллективными усилиями зверя и завалили.
Меня вытащили, растормошили — я был в полуобморочном состоянии. Я оглядел своё воинство — стоят, уперев руки в колени, дышат, как загнанные лошади, в крови и грязи с ног до головы.
— Да, пошли по шерсть, а самих остригли, — прохрипел я.
И тут меня в груди обожгло:
— Прохор, сын!
Блин, что это? Какой он мне сын? Почему я второй раз его так называю?
Прохор лежал изломанный, смертельно бледный, мелко и часто дышал, но был жив.
— Жив! Слава богам! — вскричал я, оборачиваясь к своим спутникам — кто из них мобилен?
— Кадет, ты с американским тарантасом справишься?
Кадет кивнул. Он тоже был бледен, в крови, но цел — он шёл в цепи замыкающим, потому ему досталось меньше остальных — успел выставить перед собой карабин. Оружие — в хлам, но Кадет отлетел в куст и отделался испугом. А кровь — это медведя.
— Срочно беги за Дашей! Привезёшь её на бэтээре. И мухой! Одна нога — другой не вижу! Цигель!
Кадет побежал, а я без сил сел на подрагивающую тушу зверя. Громозека передо мной упал на колени, закатил глаза и завалился на спину. Понятно, шоковое состояние отходит. Досталось осназовцу. Надо было ему помочь, но я сам едва в сознании. А лейтенант баюкает руку, зажав ею располосованный бок, закусив губу, бледный, как крахмальная скатерть, в глазах — стекло боли.
— Ничего, Даша спасёт. Осталось самое сложное — ждать, — прохрипел я.
Надо говорить, иначе отрублюсь от боли. Жаль, нет противошокового. Кстати, надо навспоминать лейтенанту что-нибудь про боевые аптечки. Говорить! Говорить, чтобы жить! Или петь:
