хочет туда, где не было ничего, ни идеи, ни ее служителей, а были только обычные страхи – высоты, темноты, перед экзаменами и вялый, скучный страх смерти.
И он отправился туда.
В начале семидесятых зимы были такие морозные, какие сейчас даже представить невозможно. Когда поднималось выше минус двадцати, говорили «потеплело». Снег не таял до конца марта и не толокся в грязную кашу, как теперь, а утаптывался в скользкое покрытие, вроде асфальта, но, пожалуй, тверже. По обочинам тянулись снежные валы, прерывавшиеся проходами к подъездам. Днем мостовую до слякоти разъезживали шины, но за ночь все застывало в снежно-глиняный проселок с ухабами и колеями. В улицах между Садовыми и бульварами гуляли сквозняки, за пять минут отмораживавшие носы, щеки, подбородки и лбы. Ноги даже в чешских ботинках на цигейке и руки даже в китайских кожаных перчатках тоже на цигейке – леденели. Позорные голубые кальсоны из толстого ворсистого трикотажа делали холод терпимым – и только. Уши даже под опущенными наушниками шапки потрескивали, и по крайней мере раз в неделю их приходилось, едва добежав до теплого помещения, растирать водкой.
Его положение было отчаяннее, чем у других юных нищих, потому что он недавно приехал из слякотной, зато теплой Малороссии и к морозу оказался никак не подготовлен. У него имелось весьма приличное на вид, но тонкое и вытертое гэдээровское демисезонное пальто, под которое ради тепла была поддета монгольская, но великолепная, слишком дорогая для него кожаная куртка, купленная родителями, никак не предназначенная для ношения под пальто.
Он зашел в гастроном на Смоленской, работавший допоздна, кажется, до девяти. Огромное помещение, буквой «г», было заполнено сырым паром от одежды, под ногами на плиточном потрескавшемся полу расползалась слякоть. Пробившись в дальний угол, где над магазинным прилавком на стене была крупная надпись «кафетерий», он выкупил свой обычный ужин – два бутерброда с распространявшей притягательный запах чеснока «любительской» на свежем белом хлебе и граненый стакан «кофе на сгущенном молоке», приторного напитка обольстительно элегантного бежевого цвета. Протиснувшись с занятыми руками к свободному высокому столу, он сервировал на круглой мраморной столешнице обрывок оберточной бумаги с колбасой и зеленоватый сосуд с бодрящим напитком, когда снизу, примерно с уровня его желудка прозвучала явно принадлежащая культурному человеку фраза:
– Ужин интеллигентов оскорбляет зрение, но ради красоты не стоит умирать с голоду.
Стилистика местечковой мудрости в сочетании с весьма распространенным стилем одежды, пришедшим в ледяной город через полмира, из входивших в Лигу плюща богатых университетов Восточного побережья, – то и другое безошибочно указывали на принадлежность господина к числу поклонников североамериканской культуры. Черный плащ-реглан на теплой, из шерстяной байки, но все равно никак не соответствующей погоде подкладке, твидовая шляпа-панама с обвислыми полями и тяжелые ботинки на толстой подошве, с выстроченными на носах узорами – всем этим вместе и по отдельности мог владеть только так называемый «фарцовщик», точнее типичный экземпляр из ограниченной подгруппы этой группы – «штатник». Именно так: происходящий от States.
Разговорились, стоя за высоким столом, в общеупотребительной иронической манере, обнаружив, несмотря на ерничество, серьезное увлечение всем, чем положено было таким, как они, тогда увлекаться: джазом, новой и старой прозой и поэзией, изобразительным искусством, знакомым по завезенным альбомам, и одеждой в стиле Ivey League, вышеназванной Лиги плюща.
При этом, естественно, обнаружилось и несомненное превосходство по всем линиям господина в холодном, но американском плаще над гражданином в холодном и лишь гэдээровском пальто. Как же не быть превосходству, если плащ коренному жильцу коммуналки первого этажа в Девятинском переулке достался через уборщицу близкого посольства, а пальто было куплено в магазине «Одежда» города Харькова, в небольшой очереди за гэдээровскими пальто.
Несмотря на явную западную ориентацию, знакомство продолжили отечественным способом. Взяли (на последние у обоих, несмотря на различия в происхождении и общественном статусе) узкую бутылку молдавского, пару небольших батонов черного с изюмом, четыре плавленых сырка обычных, «Дружба» (если это не сырки были бы, а, допустим, небольшие кафе или ночные поезда в Ленинград, то назывались бы они «Юность», а более никаких названий не было), и четыре плавленых же, но шоколадных, треугольных, ради которых абориген и ходил в Смоленский гастроном, где они бывали. С этими припасами в заготовленном москвичом на такой случай, слегка потертом пластиковом мешке с надписью Marlboro побежали в Девятинский, негромко постанывая от жгучих дуновений.
Извилистым путем пришла беседа к обсуждению связи между так называемым творчеством, то есть процессом достижения некоторого результата, от математической формулы до табуретки, и самим результатом, от той же легко становящейся в метафору табуретки до поэмы в сотни две строк. Коньяк был почти допит, чай по второму разу заварен, шоколадные сырки с нетрезвой аккуратностью намазаны на ровные полукружья черного, но рассвет еще не всю
