Ну, немножко. А-ах… Передохнуть – и дальше.
Лишь к концу первого года в армии я понял, что есть только один способ жить и выжить там, где мне предстоит жить и выживать.
Несмотря на мое весьма буйное детско-юношеское прошлое и закалку среди отпетой пресненской шпаны, боевые друзья чморили меня по полной.
С одной стороны, я был «москвич», то есть ЧМО безо всяких причин, от рождения, и аббревиатура эта так и расшифровывалась – «человек московской области», чмо. Москвичей вся страна ненавидела, ненавидит и будет ненавидеть, в армии и тюрьме это проявляется особенно резко. Били меня не сильно и только в сержантской школе – там я был салабоном, так что и претендовать ни на что не мог. Но в решающий момент я хватал табуретку, в каптерке – лапу для ремонта сапог, в кухонном наряде – пятилитровую поварешку, и несколько раз пускал это оружие в ход, так что слыл припадочным, и меня не дожимали. Однако когда из школы нас выпустили в части младшими командирами, я понял, что репутация опасного истерика больше помогать не будет – наоборот, такого при первом же подходящем случае утихомирят бесповоротно, и чем решительней буду сопротивляться, тем бесповоротней. В караул мы ходили со штыком, с двумя снаряженными обоймами в подсумке и одной воткнутой в СКС. Неучтенных патронов было – завались… А в карауле мы охраняли гарнизонную гауптвахту. Устроить побег с оружием какого-нибудь за поножовщину арестованного стройбатовца-туркмена, не понимающего по-русски, да на него и повесить… В комендантской роте народ подбирается обычно решительный и полностью бессовестный. К тому же в моем призыве большая часть была из пролетарско-хулиганского донбасского города Попасного. «Попасный город опасный», – с удовольствием повторяли они. Дрались умело и зло.
Это все было – с одной стороны. А с другой был ротный, ненавидевший, как все, москвича за то, что москвич, но еще и сверх того. За четыре курса юридического при его двух, да и то заочного педа. За отца-профессора – изображая простодушный интерес, расспросил про пятикомнатную квартиру, «Волгу» с шофером, дачу… и, недослушав, скрипнул зубами, встал и ушел. За приходящие в посылках – нечастых, но все же – горький шоколад «Бабаевский», копченую колбасу «Брауншвейгскую» и журнал «Иностранная литература», подписка на который в армии была запрещена. За все, одним словом.
И вот однажды, стоя ночную смену в карауле и всерьез всматриваясь в тени, скользящие во тьме, – последний конфликт с сослуживцами сделал страх выстрела из темноты вполне обоснованным, – я понял, как жить между начальством и народом, не принадлежа ни тому ни другому. Как стать необходимым начальству и недостижимым для простолюдинов. Путь к этому был обозначен на плакатике, приклеенном замполитом к двери ленкомнаты. Это было объявление о наборе в высшую школу милиции. Предпочтение отдавалось имеющим незаконченное высшее образование, в первую очередь юридическое, и отслужившим не менее половины срока действительной службы. Не замполит, а ангел-хранитель мой приклеил эту бумажку с розовощеким, в ярко-синем мундире ментом – впрочем, немного смазанным при печати.
Вот и все.
И ни разу не пожалел.
Погоны удержали меня от безвозвратного ухода в мелкий криминал, куда я посматривал с невинного детства.
Погоны удержали и от рывков в карьеру. Я наблюдал за соучениками по юридическому, теми, кто всплыл на поверхность, и радовался своей мусорской безвестности.
Адвокаты с гонорарами, фантастическими и по нынешним, не только по тогдашним советским временам. Но бешеные деньги из общака взвинчивали адвокатскую гипертонию, а «мерседесы», списанные из дипкорпуса, жгли задницы кожаными сиденьями, и дачи обшивались ворованной вагонкой. В нашей стране адвокат всегда считался союзником бандита, да многие такими союзниками и были. Все они ждали либо ножа в подъезде, либо закрытого процесса, а я раз и навсегда решил устроить свою жизнь так, чтобы избежать и того и другого…
Судьи жили между райкомовским звонком и взяткой – иногда настоящей, а иногда спровоцированной. Можно было жить и по-другому, но тогда ты становился таким же чмо, как москвич в армии – все люди из Гниловска, а он, подумаешь, из самой Москвы…
Еще можно было уйти в науку, в ученые правоведы второго поколения. Но я отдавал себе отчет в том, что и по крепости задницы мне до папаши не дотянуться, и по реальному таланту вытаскивать из книжной пыли отчетливый, да еще и угодный начальству смысл.
А тут еще…
Нет, надо эту бутылку дожать, чего тянуть… Уф. Да пока ноги ходят – в круглосуточный на углу. Слава свободному рынку! Сохраняем текст – и быстро, быстро, встал и пошел, боец!
Так вот – только не надо слез. Перед кем делать вид?
Год, который был первым в моей армейской службе, на пятом месяце стал последним в существовании вышеописанной семьи: самолет Ил-14 Москва – Адлер рухнул где-то на Украине. Там много было больших людей – артисты, писатели и прочая, бархатный сезон…
Меня отпустили на похороны. Как раз пришла посылка от уже мертвых, я ее всю и отдал старшине, кроме «Иностранки». В самолете всю дорогу читал «Женщину в песках» Кобо Абэ, здорово отвлекся.
Хоронили в закрытых гробах. Я на кладбище не поехал. И на поминках сидел тихо – все устроила домработница. Выглядела она так, будто сама умерла. В квартире было полно незнакомых важных людей, некоторое время я угадывал, кто из консерватории, а кто из академии, потом бросил – слишком просто. На меня никто внимания не обращал – я успел сменить форму на свою гражданку, вполне мог сойти за какого-нибудь аспиранта из богатеньких. Незамеченным
