напряженно прислушивались и разумно молчали. Потом приходил шикарный автобус с затемненными панорамными стеклами и кондиционированными сквозняками в салоне. Автобус вез всю компанию в университетский городок, где в полупустых аудиториях и происходила битва умов.
Битва эта, как в форме тематических панелей, так и пленарных заседаний, была невыносимо скучна. Синхронист переводил «ускорение» как «увеличение скорости», а докладчики рассказывали русским, среди которых были жители Капотни и других суровых мест, о скором расцвете свободной экономики и еще более свободной культуры. Капотненские, привыкшие за последние годы спокойно спать и даже писать диссертации под еженощную пистолетно-автоматную стрельбу, верили европейским коллегам на слово. Американцы улыбались, но их улыбкам все знали цену, даже наивные западные европейцы, не говоря уж об изощренных русских, еще заставших выездные райкомовские комиссии старых большевиков. Американцам не верил никто, и все оказались правы.
Потом был быстрый и поразительно невкусный обед, потом уже откровенно сонное продолжение дискуссии, выступление двадцать минут, ответы на вопросы пять. Но вопросов, как правило, не было, только один тайваньский китаец приставал ко всем.
В начале шестого автобус возвращался в гостиницу. Одни отправлялись бродить по ближним к отелю улицам, рутинно удивляясь чистоте священных европейских камней, другие просто дремали по номерам в ожидании дружеского ужина (оплачивает принимающая сторона), к которому выносили очередные две бутылки обобществленной для таких случаев водки «Русская демократическая» с винтом.
Время до ужина Юрий Ильич проводил в нравственных муках.
Дело в том, что номер в этой гостинице, как и во многих других по всему миру, был как бы специально устроен для мук русской интеллигенции. И не постоянное наличие горячей воды, и не свежие полотенца каждое утро, и даже не унизительно бесплатный шампунь, всегда не вовремя выпадающий из сумки, подвергали наибольшему испытанию духовную прочность граждан страны побежденного социализма. Нет.
Величайший соблазн заключался в Священном Писании.
Напомним: сегодняшний день от времени действия нашего рассказа отстоит не менее чем на двадцать пять, а то и тридцать лет. Отношения тогдашних начальников с религией и особенно с церковью были осторожными. На праздниках они еще не стояли со свечками в неловких руках и крестное знамение клали с натугой… Крестили многих по домам, особенно взрослых, которые тогда, будто прозрев разом, прямо толпами и крестились; крестные ходы допускались только внутри церковных оград, а в колокола звонить и вовсе запрещалось, чтобы население не беспокоить; крестик, хотя бы медный, купить было негде, и некоторые многосемейные батюшки, склонные к рукоделию, сами и крестики выколачивали, и даже образки нагрудные небольшие чеканили – для приработка, а где металл брали, это особый вопрос… Ну и, само собой, Святую Библию продавали в подсобке единственного такого на весь город книжного магазина по предъявлению ксивы не ниже секретаря райкома или доктора наук типа философских. Можно было еще купить у прохиндея карманную, в пластиковой обложке и на почти папиросной бумаге, изданную по-русски Библейским обществом, – но это, ввиду явной контрабандности товара, отдавало уже идеологией. На границе таможенная дама так и спрашивала одним словом: «Библиюпорнонаркотики везем?» Так что на внутреннем рынке такая Книга стоила четвертной – и еще надо было найти продавца.
Это – с одной стороны.
С другой – Европа и даже Америка были тогда еще почти христианскими. В некоторых школах перед началом занятий читали молитву ко Христу. Детям не запрещалось и крестики носить на груди. Ни в одной европейской столице не было и даже быть не могло никакого мэра, кроме христианина… Вот до чего доходила дикость, пока всех не победила политкорректность, всесильная, потому что верная, – что было сказано по слегка иному поводу.
Словом, как это от веку водилось в европейских гостиницах и даже сейчас кое-где не вывелось, в тумбочке рядом с гостиничной необъяснимо широкой кроватью лежала Библия. Русский перевод! То есть соответственно постояльцу – вот гостеприимство! Не карманного, но вполне удобного формата, помещающаяся в меньшее отделение сумки совершенно незаметно. В едва ли не шелком обтянутом твердом переплете с едва ли не золотым тиснением – Святая Библия.
Спросят – да, везу, подарили коллеги, я, между прочим, историк, кандидат, извините, наук, мне по работе надо иметь.
А не спросят – и будет дома Книга. В твердом переплете.
Но в первый вечер совать Книгу в сумку не стал.
Взял в постель, почитать перед сном.
Просто так.
Нельзя сказать, что раньше не читал.
Но и нельзя сказать, что читал.
Содержание, конечно, знал в общих чертах, но как-то так, из воздуха.
Открыл на середине – и только утром закрыл, когда уже было пора принимать душ к завтраку. В голове шумело, не то от давления, не то от непривычных мыслей. Пересказывать все, что Юрий Ильич передумал в ту ночь и продолжал думать утром, никакого времени не хватит, скажем только, что получалось «в сухом остатке», как любил говорить вышеупомянутый академик, будто Юрий Ильич Шорников страшный грешник, страшней не бывает, гореть ему в адском пламени, и пусть еще спасибо скажет, что не придумано для таких, как он, ничего пострашнее ада. Выходило, что все заповеди, сколько их ни есть, он нарушал злостно и постоянно. К примеру, ближних своих не то что не любил, как самого себя, но многих вообще терпеть не мог, да и себя тоже не
