Разговор оживился; новость перекурили («мне пока можно, скоро брошу»), и только после Лилькиного ухода Валентина вернулась к вещам.
…Старинная настольная лампа без абажура, на изогнутой латунной ножке, которую сама когда-то нашла в комиссионке. Никто не соблазнялся как раз из-за отсутствия абажура. Породистая лампа, но тяжелая, как гиря; она с трудом дотащила до дому. Была идея купить абажур или даже сочинить самой, из какого-нибудь веселого ситчика. Просматривала рубрики «Своими руками» в Галиной «Работнице», но работницы делали своими руками что-то другое – то накидки на подушки, то загадочную вышивку-мережку, то салат «если гости на пороге». Работницы не интересовались инвалидными лампами. Она переедет на новую квартиру, где наконец обретет абажур. …О! Что в этом пакете? Большой, мягкий, вялый… Пыльный узел затвердел, и Валентина разрезала пакет, из которого лениво, словно разминаясь, начала вспухать подушка; вот тете Софе и пригодится.
…Пустая и безмолвная, только что отремонтированная новая квартира сама диктовала, что куда требуется поставить, чтобы превратить ее в жилье – о Доме пока говорить не приходилось. Дети с восторгом носились по комнатам, хлопали дверьми, прятались за неразобранными вещами.
Со дня на день Иннокентий Семенович должен был опять отправиться в Ленинград и вернуться вместе с теткой. За последние месяцы Валентина настолько сжилась с обликом петербургской старушки, что, казалось, могла бы узнать ее в толпе на перроне. Вот тетя Софа, крепко держась за поручень, опасливо спускается по ступенькам из вагона, неуверенно озирается, потому что не знает, что ждет ее в этом незнакомом городе. На ней то же старое пальтецо, только вместо осеннего берета на голове вязаный платок. Или – нет, не платок: меховая шапочка; котиковая, какие раньше носили. В руках у нее не авоська, конечно же, а дамская сумка – когда-то лаковая, модная, сейчас – допотопная, потускневшая, металлические челюсти замка сомкнуты намертво, но тетя Софа несколько раз проверяла, в сохранности ли документы…
Незадолго до появления тети прибыла мебель: глубокий массивный шкаф, тяжелые стулья с кожаными сиденьями, громоздкий буфет. Мебель, идеально подходившая для гостиной Собакевича, но совершенно несовместимая со старенькой петербургской интеллигенткой. «Это нам?» – испуганно спросил младший сынишка. «Нет, – успокоила его Валентина, – это тетина мебель. Которая будет с нами жить». И тетя, добавила про себя, и мебель.
Ее продолжали вносить – угрюмую, тяжелую, темную, – и вместе с ней в квартиру вползал густой сложный запах – мастики, затхлости, нафталина.
– Я сколько раз ей говорил: оставьте, говорю, ваше старье, купим все что нужно! – гремел Иннокентий Семенович на кухне, где четверо «грузчиков» – он, Лилькин муж и Павел с другом Валерой – ужинали. – Барахло, рухлядь! А Софа – ни в какую: привыкла, говорит.
И повернулся к невестке:
– Добавки можно? Мне только гарнир, курицу не клади: хорошенького понемножку.
Кеша никогда не скажет нормально: картошка или гречка; только «гарнир».
Ответить она не успела, да Кеша и не ждал ответа. Торопливо съел пюре и первым поднялся из-за стола.
Из всего, что Валентина представляла себе перед встречей с петербургской тетей: приветливые лучистые глаза, седина, скромный берет, – сбылся только кружевной платочек в руке. Растроганная встречей, тетя часто подносила его к глазам. Иннокентий Семенович суетился в прихожей, пытаясь водрузить на плечики нечто черное, тяжелое и громоздкое вместо ветхого лицованного пальтеца. На голове у тетушки было тоже что-то черное, замотанное сверху светлым вязаным не то шарфом, не то платком. Освобожденная от заснеженной верхней одежды – на улице мела пурга, – тетя Софа предстала высокой, жилистой и крепкой старухой с густо набеленным лицом, накрашенными бровями и губами и черными волосами с яркими оранжевыми пятнами. Прежде чем Валентина пришла в себя, не по-женски сильные руки притянули ее за плечи и ткнули лицом в напудренную щеку; дыхание перехватило от удушливой волны «Красной Москвы» и того запаха, который вселился в квартиру вместе с теткиной мебелью. Так же внезапно старуха ее отпустила, прижав к лицу платочек.
Эта пылкость окончательно смутила Валентину. Петербургская старушка, так часто видевшаяся ей, только несмело и растроганно улыбалась. Улыбнулась и тетя Софа, явив на секунду чудо – то ли природы, то ли протезирования.
– Познакомьтесь наконец-то! – гремел Иннокентий Семенович. – Моя тетка, Софья Николаевна. А это Валентина, Валя – жена Павлика. Невестка моя.
– Где дети? Где Павлик?
Это были первые слова новообретенной родственницы.
Человек не выбирает себе голос, не то все говорили бы нежно и мелодично. Когда я доживу до такого возраста, тоже буду каркать, урезонивала себя Валентина. В этот момент чайник, умница, засвистел на всю кухню.
Пока Иннокентий Семенович без устали хлопал дверцами: «Вот эти шкафчики ваши, Софья Николаевна, будете ставить посуду, миски там, я знаю… кастрюли…», Валентина ловко расставила чашки и порезала запеканку.
– Где ваш аппарат? – орал Иннокентий Семенович. – Аппарат ваш, спрашиваю, где?
И тыкал себе в уши для наглядности; на него было жалко смотреть.
Тетка и не смотрела – она с интересом оглядывала прихожую.
– Вот! Двери прочные, и засов, и цепочка. На обеих, – Иннокентий Семенович показывал, как легко ходит тяжелый засов. Одобрительно кивнув, Софья Николаевна двинулась на кухню. Взгляд ее остановился на балконной двери.
– Балкон это, балкон! – обрадовался свекор.
