громоздилась в раковине, на буфете, и какая-то малознакомая гостья, стуча каблуками, несла стопку грязных чашек. В понедельник утром можно было поваляться в постели подольше – библиотечный день. Однако понедельник начинался так же, как все другие дни: громко стучали двери, что-то с грохотом падало на кухне, каркающий голос долбил голову: «Горел, горрел! В прихожей горел, в уборррной горел, я потушила». Было слышно, как Павлик раздраженно отвечает, тоже повышая голос: «Не надо выключать, пускай горит!» Он осторожно затворял дверь, перекрывая рокочущий Софин голос, и скучное продолжение диалога включалось прямо у Валентины в голове:
«Горрит… Говоррила… доррого…»
«Какая разница, вам это ничего не стоит!»
«Я говоррю, доррого!..»
Приходилось вставать. Что, теперь так будет всегда?
Нет – иногда бывало иначе. Каким-то чудом удавалось выждать паузу – и задремать, натянув на голову толстое одеяло. Могло пройти полчаса блаженной лени, могло больше, но пробуждение было неизменно пугающим: жесткая рука трясла за плечо, громкий голос кричал: «Вы прроспали!»
– Как же, дадите вы проспать, – бормотала Валентина, накидывая халат. – О, черт…
– Громче! – Софа напряженно сдвигала брови, – я не слышу!
Отгороженная своей глухотой от окружающего мира, старуха была уверена, что мир так же надежно защищен от звуков, производимых ею. Никакой старческой беспомощности в ней не было: без одышки поднималась по лестнице на второй этаж, сама покупала себе продукты, громко критикуя окрестные магазины. «В Ленинграде хлеб лучше, – укоризненно сообщала она Валентине, швыряя на стол авоську с батоном – авоську, которую Валентина видела в ее руках, еще не зная обладательницы. – Совсем другой вкус». В монологе выяснялось, что в Ленинграде все было лучше: масло, колбаса, конфеты… Магазинную сдачу пересчитывала дважды – не родилась еще та продавщица, которая обсчитала бы Софу хоть на пятак. Тем не менее всегда пересчитывала, бормоча вполголоса: «Марродерры… Рруп четыррнц… Марродерры…»
День ее подчинялся шаблону, сложившемуся в незапамятные времена, и можно было не сомневаться, что в Ленинграде жизнь ее мало чем отличалась. Она вставала, обильно и подробно завтракала, шла в магазин. Вернувшись, готовила обед из трех блюд – и отдавала ему должное; затем ложилась отдохнуть. Наступление вечера отмечалось телевизором, включаемым на полную мощность. Ужин неизменно отдавала врагу, ограничиваясь стаканом чая с пустяковым бутербродом или печеньем. Возможно, благодаря такому режиму не потолстела и не обрюзгла, пройдя все положенные возрастные вехи, ни в чем себя не ограничивая. Зачем?..
Как и день, теткина неделя строилась по шаблону. Центром, вокруг которого вращался каждый день, являлась еда. В понедельник она варила борщ и жарила котлеты. Вентилятор над плитой никогда не включала – чад ей нисколько не мешал. Вторник посвящался уборке. Пылесос не признавала – вместо него пользовалась старой шваброй, привезенной из Ленинграда, которую обматывала мягкой тряпкой. Проехавшись несколько раз по своей комнате, Софа снимала тряпку, выходила на лестницу и королевским жестом стряхивала в проем пыльные лохмы. Среда проходила под знаком курицы: в продолговатом закопченном чугуне томилась обезглавленная тушка, а требуха с отсеченной головой и лапками шли на бульон. Он готовился на три дня и заправлялся каждый следующий день по-разному: то рисом, то клецками, то вермишелью. Если курица съедалась раньше бульона, тетя жарила блинчики. Была одна постоянная составляющая каждого дня: компот из сухофруктов, густой и непроглядно темный. Меню время от времени варьировалось: голубцы вместо котлет или жаркое и суп с фрикадельками, если не удавалось добыть курицу.
– Надо рыбу кушать! – громко агитировал Иннокентий Семенович – он приходил к тетке в обеденный перерыв. – Почему вы не готовите рыбу?
– Зачем?
– Как зачем? Это полезно!
– Кушай куру!
Каким бы разнообразием ни отличались эти обеды, недельная рутина оставалась незыблемой. По пятницам обед не готовился – это был «банный день», раз навсегда назначенный таковым, как суббота – днем стирки.
В пятницу Софа складывала на табуретку в ванной стопку белья, рядом клала новый кусок мыла, после чего извлекала откуда-то плоскую серую мочалку, похожую на гигантскую разлохмаченную подметку с петлями на концах. Еще не зная теткиного графика, Валентина научила ее регулировать и переключать воду. Та понятливо кивнула и вечером гордо сообщила, что «купалась».
Суббота начиналась с громкого лязга – Софа вытаскивала из-под ванны таз, стирала белье и развешивала на балконе. Все это она проделывала очень быстро, чтобы перейти к основному действу – приготовлению обеда.
В один из теткиных банных дней Валентине случилось оказаться дома – Владик температурил. Он возился на кровати с кубиками, когда распахнулась дверь, и Софа торжественно объявила с порога, что сегодня пятница.
Валентина пришивала пуговицу к детским штанишкам и подняла голову, ожидая продолжения. Вместо этого тетя молча протянула свою мочалку.
– Спину, – пояснила лаконично. – Спину мыть.
– Угу, – кивнула Валентина, – удобно. – Больше сказать было нечего.
Софа не уходила.
