произвело то, что я «по-настоящему» видела их любимого артиста Андрея Миронова — в 79-м он приходил к нам домой с папой что-то репетировать. Вошел человек весь в белом — белый костюм, жилет, кашне и, что меня потрясло, белые носки. Еще от него пахло чем-то приторным, каким-то парфюмом, что тоже было непривычно, мой-то папа ничем таким не пользовался. Миронов наклонился ко мне и пребольно ущипнул за щеку, говоря: «Малышка! Я хотел принести тебе свою пластинку, но, увы, я еду от мамы, а у нее не оказалось лишней…» Дальше меня выгнали — из моей же, между прочим, комнаты (там стояло пианино) — я терла щеку на кухне и злобно думала: знать не знаю, что за дядька, и не надо мне никакой пластинки, подумаешь, а мама у него небось просто жадина… Несколько лет спустя у нас таки оказалась пластинка с дарственной надписью, на конверте изображен великий артист весь в белом на фоне белого граммофона, наверняка ее многие помнят, в 1983-м вроде вышла.
Одним словом, иногда с разными людьми искусства члены нашей небольшой семьи пересекались. В 1985-м, например, в Ялте, на съемках фильма «После дождичка в четверг», где родитель играл опахальщика при Фараде, а я какую-то там условную танцовщицу-наложницу, помимо собственно Фарады на площадке видела, как работает Милляр-звездочет (ровно четыре секунды в кадре, вся роль), в бассейне приставала с играми в мячик к еще не народной тогда артистке Марине Яковлевой, а вечерами родитель выпивал в баре гостиницы с Георгием Вициным, сплавляя меня в зал игровых автоматов. Однако случилась у меня и своя собственная история общения с великими, о чем ниже.
23 декабря 1990-го, в папин день рождения, я ухитрилась заболеть свинкой — опухла горлом и желёзками, временно утратила способность разговаривать и валялась под двумя пледами и одним спальником — казалось, что в доме адски холодно. Вечером мы должны были быть в «Ленкоме» на «Поминальной молитве» — кто-то сделал папе такой царский подарок. Родители ушли, я мрачно читала по диагонали «Античную мифологию» Лосева и прикидывала, как ухитриться сдать первую в своей жизни сессию при данных обстоятельствах. Время ползло к полуночи, я знала, что папа-мама после спектакля идут еще и в гости, так что рано не ждала, встала сделать себе последнюю на сегодня кружку чая, и тут раздался звонок в дверь.
Забыла сказать, что тогда у нас была собака, миттельшнауцер Гердуся, женщина нервная, истеричная и децибельная до крайности. Она рвалась убить всех, кто дотрагивался до кнопки звонка, поэтому, прежде чем отворить дверь, нужно было нейтрализовать угрозу всему живому, а именно надеть на собаку намордник и запихать в шкаф в дальней комнате. Пока я все это проделывала, в дверь уже не просто звонили, но и настойчиво ее пинали. Глянув в глазок, я на секундочку решила, что у меня от температуры явно плывет крыша, поскольку то, что я увидела, никак не могло там находиться — уж очень по-булгаковски выглядела эта компания.
За дверью, слегка пританцовывая, стояла тонконогая женщина в перьях (потом я узнала, что это называется «боа»). Боа было нежно-розовым, очки женщины — дымчатыми, на руках у нее имелись черные митенки, а на ногах серебряные сапоги-дутики. К груди дама прижимала журнал «Театральная жизнь». Чуть позади дамы маячила двухметровая великанша в засаленной «аляске» с надорванными карманами, на плече у нее висела крошечная бисерная бахромчатая сумочка на цепочке, возле ног стоял сине-зеленый пакет с надписью BERIOZKA, а выражение несвежего лица с плохо закрашенным фингалом было слегка угрожающим. Слева от дамы мялся пузатый человечек в черном котелке, черном шерстяном пальто на клетчатой подкладке — помните, были такие, с такими шикарными длинными деревянными пуговицами в кожаных петлях, и именно у него в руках имелась тросточка, но, понятное дело, не с пуделиной головой в качестве набалдашника, — что-то серебряное и круглое.
К пинанию двери присоединились уже удары этой самой палкой, так что, помянув про себя недобрым словом Гэндальфа, изуродовавшего посохом зеленую дверь мистера Бэггинса, я просипела как можно суровее:
— Кто там, черт подери?!
— Народная артистка РСФСР Ангелина Трегубова! Здесь живет… Мастер? Мне нужен Мастер, написавший эту дивную… — она поцеловала «Театральную жизнь», — пиэсу!.. Мне нужен… — перелистнула журнал, вчиталась, — мэтр… драматург! Впустите же, я хочу, хочу эту пиэсу для своего бенефиса!..
Они вошли в нашу довольно темную прихожую, причем великанша более-менее царственным жестом сбросила мне на руки свою верхнюю одежду. Стоит ли говорить, что никому из них не пришло в голову разуться. Народная артистка семенящим шагом обежала обе комнаты и кухню, восклицая «мэтр, мэтр, где вы?» и разочарованно обернулась ко мне (мятый халат поверх нелепейшей пижамы в утятах, толстые вязаные разноцветные носки, горло в платке, опухшая рожа, очки без оправы):
— Позвольте, дитя, но где же Мастер?… Я с таким трудом достала сразу адрес, мы только быстренько забежали за вином, отпраздновать мое судьбоносное решение, я так рассчитывала, надеялась!..
На этих словах коротышка картинно возвел глаза к потолку, а великанша откровенно фыркнула.
— Он был в театре, а потом поехал к друзьям… не знаю, когда точно вернется… Да вы, может, проходите, садитесь?
— Позвольте… в театре? Боже мой, как нелепо… В каком же это?
— В «Ленкоме».
Лицо Ангелины Трегубовой сделалось жестким, крашеные перышками серо-сиреневые волосы слегка потрескивали, она резким движением смахнула с лица дымчатые очки. Глаза у нее оказались огромные, магнетические, они метали шаровые, звездообразные и ромбовидные молнии:
— «Ленком»!.. жалкие беспринципные кривляки! Этот их Горе-штейн!.. Не поправляй меня, Масик, я знаю что говорю!.. этот их… генерал уныло- курносый!.. Поверить не могу! А что, мэтр понес им… — она в ужасе прикрыла рот рукой в митенке. — Нет, нет, не убивайте меня, не говорите, что он, —
