понизив голос, — им
— Да что предложил-то, объясните?
— Как!.. Право, стыдно вам было бы не знать, дитя!.. Вот же, вот… на 71-й странице… отрывок! Из его блестящей пиэсы!.. Там — о женщине… о великой мученице, о всепрощающей любви… это так ново, так поразительно… и я хочу играть, играть ее в бенефис!
Я поняла, о какой папиной пьесе шла речь. По моим понятиям, народная артистка Трегубова никак не могла играть главную роль ровно по тем же причинам, по каким опять-таки булгаковская Людмила Сильвестровна Пряхина не могла играть 19-летнюю Анну в пьесе Максудова. И вообще Ангелина Трегубова удивительно напоминала эту героиню «Театрального романа», как и молчаливая свита ее — воландовских помощников. Она ломала руки, уныло глядя в пространство, великанша («Люсенька, мой дружочек» — так ее отрекомендовала народная артистка) тем временем достала из кармана пачку «Казбека», Масик, до сих пор не снявший с головы котелок, с преувеличенным вниманием разглядывал репринт Елены Молоховец, сине-зеленый же пакет стоял на полу. На него-то и перекочевала глазами дама в перьях.
— Милыйбох, мы же забыли про шампанское!.. Дитя, бокалы… бокалы найдутся у вас, не так ли? Что ж, пока нету мэтра, давайте выпьем за знакомство! Масик, вина! О, оно согрелось… Дитя, как вас зовут, простите, не расслышала? О, Натали, Натали — прекрасное имя, так бокалы-то… и лед, послушайте, непременно — лед!
— У нас нету, наверное, льда, — бормотала я, представляя себе, что думает эта троица о «бокалах», которые я выставила на покрытый клеенкой стол, — один шикарный хрустальный красавец, единственный оставшийся из четырех штук, подаренных родителям на свадьбу; веселенький стаканчик с надписью «Wroclaw», бесстыдно украденный мной из гостиницы в Польше, а также кургузый матовый круглый предмет, куда мы обычно ставили маленькие букетики фиалок, продававшиеся по весне бабульками возле метро.
— Нету льда, к сожалению…
— Не беда, Натали, дайте нож поострей… ха-ха, это стихи!.. Люсенька, наскреби, будь лапкой!..
Люсенька взяла у меня из рук ножик, открыла морозилку и с остервенением стала скалывать куски наледи в глубокую тарелку. Масик тем временем разлил заграничный «Брют» (я такое видела первый раз в жизни) по «бокалам», подумав, матовую кругляшку он вручил мне, на мой немой вопрос, как же, мол, он, показал, будто крутит баранку. Я стала отказываться — свинка, горло болит, холодное нельзя, и тут все они горячо вдруг стали убеждать меня, что вот как раз от настоящего шампанского все у меня быстренько и пройдет («Клин клином!» — настаивала Люсенька). В конце концов, подумала я, когда еще приведется выпить настоящего несоветского шампанского — и храбро глотнула щедро засыпанное соскобленным снегом вино. Ледяное вино сразу ободрало глотку, в глазах моих заскакали пузырики, я закашлялась, пришлось снять очки и вообще побежать в ванную. Там я некоторое время отдышивалась и чистила зубы, а когда вышла, то обнаружила, что наши гости уже переместились в родительскую комнату и перебирали пластинки.
— Адамо! Я обожаю Адамо, его «Амур пердю» — это же катарсис… Что ты кривишься, Люсенька, сейчас ты услышишь!.. — народная артистка поставила пластинку и закружилась по комнате. Там, правда, не особенно было где кружиться, скорее, она лавировала в узком проходе между кроватью и книжными стеллажами. — Аму-у-ур пердюю-ю, аму-у-ур пердю-ю, но ривендра-а-а ком ле прента-а-а-ан… Это же цыганочка, Масик! — Трегубова скинула боа, тряся крапчатыми плечами. — Пагавари хоть ты-ы со мно-о-ой… амур пердю… Дитя, вам лучше? Давайте еще шампанского, жизнь коротка, дитя!..
Чтобы не утомлять подробностями, скажу, что через некоторое время я уже достаточно нахлебалась шампанского, чтобы потерять понятие о времени и о себе, тихонько дергала перышки из розового боа, а народная артистка Трегубова учила Масика танцевать менуэт. Масик тоже освоился и повязал себе на шею мой халат в качестве рыцарского плаща. Люсенька из комнаты исчезла, в какой-то момент я нашла ее сидящей на полу, прислонившейся к двери шкафа, в котором уже надорвалась окончательно от лая бедная собака. Люсенька посасывала что-то из плоской крошечной фляжки и нежнейшим голосом объясняла Гердусе, что она, «с-с-сука, должна с-с-сидеть и ниш… ниш… никшнть!» Адамо давно сменил Сличенко, того Высоцкий, а к дому уже приближались ничего не подозревающие родители.
Навестив сортир, народная артистка вдруг посуровела и велела своим собираться. «У меня завтра, то есть уже сегодня, судьбоносная встреча!» Ну, думаю, у нее что ни день — то судьбоносное что-нибудь. Пакет с матрешкой Масик аккуратно свернул и положил за пазуху, почему-то мне при этом подмигнув. Люсенька была уже настолько хороша, что при выходе из квартиры нагнулась существенно ниже, чем требовал ее рост, и криво растянулась на лестничной площадке, Масик бросился ее поднимать, причем он скорей мешал, чем помогал. Тем временем народная артистка целовала меня в лоб:
— Прощайте, дитя! Я там в ванной написала номер своего телефона… Пусть мэтр снизойдет до скромной комедиантки, я так хочу обсудить с ним кое- какие нюансы… Мне нужен зонг, несколько зонгов… Это будет бомба, а не бенефис! Мы еще встретимся с вами, дитя, еще будет много, много дивных встреч!..
Эти слова доносились уже из опускавшегося вниз лифта. Практически одновременно с этим на этаж приехал второй лифт, из которого вышли родители. Мне трудно адекватно подобрать слова, чтобы описать, какую траекторию прочертили мамины и папины брови при виде расхристанной доченьки, у которой на лбу был отпечаток красных губ, явно не фокусировался взгляд, а улыбка была как минимум нездоровой. Мама быстро прошла в дом, начав почему-то с ванной, она выглянула оттуда и поманила папу пальцем. Я заглядывала из-за плеча — телефон народная артистка написала губной помадой через все зеркало и вместо подписи также налепила поцелуй. Затем родители увидели три пустые бутылки и валяющуюся на полу крошечную черную митенку (артистка порвала ее случайно, когда пыталась делать из Масика Сганареля при помощи оленьих рогов, прибитых к стенке, — камчатский трофей).
