алуй-ста-а-а… Я люблю Марину… Я не могу! Не могу! Прошу вас… Я хочу жить, понимаете? Я хочу нормально жить! Оставьте меня в покое-е-е-е… – она выла и всхлипывала, – пожалуйста… просто оставьте меня все в покое… отдайте детей, прошу! Прошу вас!.. Как же мне надоело… Боги, да за что же мне это?
Она снова остановилась, рыдала, просила, и мужчина терпеливо ждал – даже носовой платок ей подал, который Катя швырнула ему в лицо.
Наконец она затихла, уткнувшись лбом в мокрый кожаный руль; только плечи мелко вздрагивали да руки побелели. Боги, зачем, зачем она придумала себе эту работу? Почему не сидела с дочерьми дома? Почему не уехала в монастырь, как хотела, ведь чувствовала же, что нужно!
– Я не так близка со Свидерским, чтобы он поехал со мной куда-либо, – глухо сказала она.
Мужчина усмехнулся ее поражению.
– Вы очень красивая женщина, госпожа Симонова. Придумаете что-нибудь. Соблазните его, например, и он пойдет за вами куда угодно.
– Что с ними будет? – тихо спросила она. Не поворачиваясь.
– Лучше вам не знать, – ответил похититель с некоторым даже сочувствием. – Мы постараемся, чтобы они остались живы. И могу вас успокоить: никто вас не заподозрит. Вас похитят с принцессой и отпустят с ней же. Мы свяжемся с вами и обозначим место. А чтобы я был уверен в вашей лояльности, – он коснулся ее затылка, и голову заломило, заныли виски – но тут же отпустило, – вам поставлен ментальный блок. Теперь вы точно никому ничего не расскажете. Езжайте, Екатерина, высадите меня на перекрестке. За вашим домом наблюдают, мне не нужно светиться.
Она покорно нажала на газ. Довезла его до перекрестка. Не отреагировала на насмешливое: «Прощайте, госпожа Симонова». И, как только захлопнулась дверь, понеслась домой – в надежде, что это просто угрозы, глупая шутка и девочки каким-то чудом дома.
Но детская была пуста. И дом был пуст. Ее малышек дома не было.
Весь вечер она металась по дому. Поднимала трубку, чтобы позвонить Марине или Свидерскому, и бросала ее. К алкоголю даже не притронулась – нельзя было мутить рассудок. Плакала. Курила. Смотрела на нож для фруктов: перерезать вены – и все, никто больше ее не тронет. Но дочери далеко. Нельзя их оставлять.
Кто может понять боль истерзанного материнского сердца? Оно так болело, что Катя думала, умрет. И все никак не умирала. У нее немели руки и горело лицо, и она отчаянно, зло проклинала похитителей, желая им самой страшной смерти и самых чудовищных мучений, и ей казалось, что от ее горя даже свет в доме потускнел и слуги затихли.
Заснула она совершенно измученной, уйдя в сон в молитве Синей. Чтобы Великая Мать уберегла ее девочек и защитила Марину и Александра Свидерского. Любой ценой. Пусть даже ее, Катиной, жизни.
Далеко от нее, в Блакории, у дверей номера, где спали дети Симоновой, вдруг схватился за сердце и осел на пол охранник. И еще один мужчина, уже в Рудлоге, трясущимися руками распотрошил аптечку и кинул себе под язык сразу несколько сердечных капсул. И третий, виталист Брин, проснувшийся оттого, что у него немеет левая рука, положил правую на грудь и стал размеренно дышать, излечивая сам себя и одновременно избавляясь от неумелого, путаного, но удивительно мощного проклятия. И затем уже встал и стал обзванивать братьев, узнавать, нет ли и у них болей в сердце.
Так или иначе пострадали все замешанные в похищении детей. Охранника спасти не удалось.
Александр Свидерский проснулся рано утром от звонка телефона. Звонила Катерина Симонова.
– Да? – проговорил он сипло, потягиваясь в постели. Вчера они с Мартином, совратившим его таки на поход в бар, ушли аж в Эмираты, накурились там кальяна, напились местной слабой травяной водки и вернулись далеко за полночь. И в голове еще бродили остатки алкоголя.
– Александр Данилович, – как-то сдавленно произнесла герцогиня, – я вчера забыла вас предупредить, а вы как мужчина наверняка не подумали.
– О чем, Екатерина Степановна? – поинтересовался он.
– К приему мне нужно подготовиться. А это парикмахер, визажист, да и платья подходящего нет. Я не успею, если выйду на работу. Сами понимаете, мне нельзя выглядеть… просто.
– Вы правы, – сказал Алекс, переворачиваясь на бок и глядя на часы: половина восьмого утра. – Я не подумал. Что ж, я попрошу на входящие звонки посадить сегодня кого-нибудь из секретарей деканатов. Спасибо, что предупредили. Я заберу вас без пятнадцати пять, пройдем прямо во дворец.
– Лучше в половине пятого, – предупредила герцогиня. – Не нужно опаздывать. Принято приходить за полчаса до начала приема.
– Хорошо, – легко согласился он. Снова посмотрел на часы. – Восемь часов на подготовку – это страшно. Вы поразите меня, Екатерина?
– Думаю, да, – невозмутимо ответила она и положила трубку, не прощаясь.
Алекс появился у ее дома ровно в половине пятого. Открыл дверь дворецкий, склонил голову, сообщил, что госпожа герцогиня будет через две минуты.
И она спустилась – красное платье, стекающее по телу к полу, красная помада, белое лицо, огромные глаза, уложенные волнами черные волосы. Чуть- чуть смягчающая впечатление бежевая накидка, расшитая серебром. Драгоценные камни на шее, в ушах, на пальцах. Напряженная как струна.
– Чувствую себя недостойным находиться рядом с вами, – сказал Свидерский, кланяясь и целуя ее холодные пальцы.
– Ну я же не могла вас подвести, – ответила Катя без улыбки. Глаза ее были тревожными, и Алекс не мог не спросить:
