прабабушкой, потом бабушкой, с рецептами и ритуалами, которые они помнили еще с тех пор, когда семья жила в Блакории. Катя иногда листала ее и удивлялась: в себе она точно никакой силы не чувствовала. Но настойку варила регулярно, пила ее раз в месяц, по выработанной бабулей привычке.
Катерина заклеила кровоточащий палец пластырем и легла спать, не приняв настойку. И в храм она завтра не пойдет. Потом сходит. Если сможет.
Рано утром, когда не было еще и семи, Катерина Симонова позвонила на дом нотариусу, с которым работала после смерти мужа, и потребовала немедленно подъехать к ней с двумя поверенными. Дождалась, подписала все необходимые бумаги и направилась в университет, по пути заехав в магазин и купив карту. Теперь нужно было отсидеть на работе день. И как-то постараться без смущения глядеть в глаза Свидерскому. И не шарахаться от него, раз теперь она официально его любовница.
Катерина просматривала список звонков, полученных вчера ее сменщицей, параллельно договаривалась с деканами о вечерней встрече с ректором по вопросам свободной практики на зимние каникулы для особо усердных студентов. Вежливо объясняла редким посетителям, что Александр Данилович отсутствует, что будет он во второй половине дня, тогда и можно подходить. Александр появился только к обеду.
Щелкнул динамик, и голос ректора произнес:
– Добрый день, Екатерина Степановна.
– Добрый день, – ответила она спокойно. – Мне зайти?
– Пожалуйста, – сказал он и отключился. Катерина привычно посмотрела сначала в маленькое зеркальце, потом в большое на дверце шкафа. В строгом, темно-фиолетовом, почти черном платье ниже колен она выглядела безупречно. Ничего вызывающего, ничего провоцирующего. Взяла список звонков и, внутренне холодея, пошла к начальству.
Но Свидерский, не успев прийти, уже ухитрился начать телефонный разговор. Кивнул Кате, застывшей от неловкости, взглядом показал положить список на стол и сделал умоляющие глаза и жест, как будто подносит ко рту кружку.
– Да, Всеволод Игнатьевич, думаю, экскурсия для гостей из Инляндии по университету вполне возможна.
Катя чуть улыбнулась – видимо, звонил Всеволод Игнатьевич Машков, министр образования, – и направилась к маленькой кухоньке, чтобы сварить кофе.
– Да, конечно, Екатерина Степановна может сопровождать нас, – уверенно сказал Александр и чуть хмыкнул. Катя обернулась – он с усмешкой смотрел на нее, и ее отпустило и от неловкости, и от стыда. – Конечно, я тоже считаю, что она украшение нашего университета. Да и сам не знаю, как мне так повезло.
Кофе она сварила с запасом. И вернулась с двумя чашками.
– Теперь вы не только студентам сердца разбиваете, но и министрам, – весело сказал Алекс, пока она шла к его столу. – Мне позвонили исключительно чтобы спеть вам дифирамбы. Думаю, экскурсия – повод снова увидеть вас, но зато под это дело нам выдадут немалую сумму на благоустройство территории.
– Рада, что оказалась полезна вам, – отозвалась Катя, аккуратно наклоняясь рядом со Свидерским и поставив на стол одну чашку.
– Порезались где-то? – ректор погладил ее по ноге – от коленки вверх по внутренней стороне бедра, накрыл рукой ладонь с уколотым вчера пальцем, и Катя дернулась, стремясь отстраниться, – чашка взлетела вверх, и кофе россыпью окропил стол со всеми бумагами. Алекс вскочил, тряся обожженными пальцами, – а Катерина отшатнулась, сжалась от ужаса, согнулась, закрыв рукой лицо. Однажды такое случилось с мужем.
– Боги, Катя, – растерянно проговорил Свидерский, приближаясь к ней, – да что ты… Да ты что, думаешь, я бы ударил тебя?
Он обхватил ее, прячущую от стыда глаза, прижал к себе – и она разрыдалась, ощущая, как изливаются из нее и переживания за детей, и постыдный, липкий ужас. Никогда и никому не могла бы она рассказать, что закрыть голову, живот, согнуться инстинктивно – это еще не самое страшное. Стыдно и страшно, когда после побоев приходится менять белье, когда сорван голос, когда в соседней комнате дети, и ты зажимаешь себе рот, чтобы не кричать. Когда за какую-нибудь провинность муж начинает бить девочек и ты кидаешься наперерез, с боем вытягиваешь их из-под кулаков – и получаешь и за них, и за себя. Когда после этого терпишь тирана на себе, потому что его это возбуждает.
Катя плакала и плакала, выплескивая с солью и горечью все пережитое, все эти семь лет, превратившие ее в психического урода, который может жить и делать вид, что у него все в порядке, но это никогда так не будет. И которого жизнь никогда не оставит в покое, ударяя по самому ценному, что у него есть.
– Всё, Катюш, всё, – проговорил Свидерский минут через пятнадцать, когда она стала затихать, уверенно гладя ее по спине и крепко придерживая второй рукой, – все, клянусь, я не буду тебя трогать больше. Прости. Я не хотел тебя пугать. Что же ты… если я настолько тебе неприятен. Забудем, Кать. Было и было.
Эта доброта и то, что он, не шевелясь, стоял так долго, кольнула ее, заставила дрожать и прижиматься ближе в поисках тепла.
– Нет, нет, – лихорадочно проговорила она и обняла его, потянулась к губам, заговорила прямо в них, – мне надо, Саш, надо. Саша, Саша… пожалуйста!
– Кать, – сказал он терпеливо, глядя ей в глаза и не отстраняясь, – тебе не надо. Это откат после срыва. Я, конечно, люблю секс, но пользоваться тобой в таком состоянии – это слишком. Пойдем, умоемся, я за тобой поухаживаю. У меня в холодильнике торт стоит, глюкоза – самое то после слез.