– Дядька Сучок! – Молодая женщина, прижимающая к себе спящего мальчонку лет трёх от роду, уставилась на мастера, как на заморское диво.
– Прасковья?! – Старшина не сразу узнал живущую через улицу от Алёны её не то младшую родственницу, не то подругу. – Ты как? Давай пособлю!
– Дядька Сучок, осторожнее, Ванюшу не разбуди!
Плотницкий старшина враз одеревеневшими руками поднял ребёнка. Нил тем временем помог женщине выбраться из телеги и вытащил узел с пожитками.
– Ты сама-то дойдёшь, честна жена? – с какой-то нежной суровостью пробурчал Нил.
– Спаси тебя Бог, дядька, дойду. – Прасковья дрожащей рукой оправила выбившуюся из-под повоя прядь.
– Ну, тогда держись за меня, хорошо, муж твой не видит. – Мастер одной рукой облапил нетвёрдо стоящую на ногах женщину, а второй подхватил узел. – Небось, умаялась править?
– Умаялась, дядька! Прости, не знаю, как тебя звать.
– Зови Нилом, – плотник зачем-то оглянулся на Плаву.
– Спаси тебя Бог, дядька Нил! – женщина попыталась поклониться.
– А ну, не балуй! – Насупил брови мастер. – И так еле ноги переставляешь!
Сучок смотрел на это в немом обалдении. Хотя, «смотрел» это громко сказано. Глаза глядели, но не видели, уши слышали слова, но всё это проходило мимо сознания. Отчаянный сорви-голова, бабник и ругатель баюкал на руках лёгонькое детское тельце. В душе мастера волком взвыла тоска по своему дому, семье, детям. По уголку, в котором можно отгородиться от жестокого и неласкового мира, по женщине, что станет опорой до конца дней и, защищая которую, не жалко сложить буйну голову, по сыну-наследнику, по дочке-красавице, в которых на земле продолжится он – Кондратий Сучок.
А откуда знать? Отец женил Сучка, почитай, отроком, а Софья, невеста его, и того младше была… Полгода не прожили – прибрала её горячка. И батюшку с матушкой, да сестрицу младшую.
Куда деваться вдовцу, которому от роду едва шестнадцать лет? Схоронил Кондрат всех и подался в Новгород-Северский в артель к дядьке – двоюродному брату отца, благо, батюшка покойный секреты мастерства вколотить в задние ворота излишне прыткому сыну всё-таки успел. Дядька принял, да и как не принять – родня. Ну и лестно ему стало, что сын брата двоюродного, великого искусника в плотницком ремесле, под его рукой ходит.
А там город большой – дело молодое. Да шпыняют все, мол, заморыш муромский – лешак из леса вышел! Вот и доказывал всем и каждому, что он ни в чём не хуже! Так и понеслось – то драки, то девки… Сколько раз били и сколько сам бил – счёт потерял, подолов так и вовсе задрал без счёта. А когда на судном поле десятника княжьей дружины из-за вдовы молодой зарубил, так и побаиваться стали. За все художества Сучком прозвали, мол, кривое дерево в сук растёт – так и прилипло. Дядька раз десять женить пытался, а потом рукой махнул – когда-нибудь сам перебесится. А потом взял да помер. И как-то получилось, что стал Кондратий Сучок старшиной артельным. Сама артель и признала – больно мастер хорош: ни в Новгороде-Северском, ни в стольном Чернигове, ни в Переславле такого не сыщешь. Да только мало для счастья одного мастерства, мало! Вот и горела теперь душа…
«
Меж тем выгрузка беженцев шла своим чередом. Здоровяк Мудила, повинуясь напористой скороговорке Говорухи, подхватил на руки сухонькую бабёнку:
– Ты что творишь, охальник! – взвизгнула та на весь берег и невеликим своим кулачком пристукнула кузнеца по темечку. – Чего удумал?! Я честная жена! Мужу пожалуюсь! Он тебя в бараний рог!
– Не изволь беспокоиться, красавица! Никто невинность твою не похитит! – хохотнул молчаливый обычно мастер.
– Ирод! Кобелина! – баба вошла в раж и принялась колотить кузнеца по чему ни попадя.
Даже измученные долгой дорогой по жаре, страхом и неизвестностью женщины заулыбались, глядя на это, а детишки, глядя на весёлых матерей и вовсе оживились.
– Мам, а чего это тётка Глафира? – робко спросил один белоголовый пацанёнок и всё – прорвало плотину:
– Мам… Мам… Мам… – раздалось со всех сторон.
А разошедшаяся бабёнка продолжала увлечённо лупцевать здоровенного кузнеца, суля ему мужнин гнев и все кары небесные в придачу. Мудила ржал в голос:
– Ну ты горяча, красавица – прям огонь! Вот мужу-то твоему радость!
Улыбки уже переросли в смех, а смех в хохот, и только Сучковы плотники, открыв рты, молча глазели на своего обычно тугодумного и нелюдимого кузнеца. Кое-кто из баб уже утирал краем платка выступившие на глазах слёзы: страх, тревога за родное село, за оставшихся там мужей, отцов, братьев, детей, подруг, мучительная неизвестность – всё, к счастью, прорвалось не слезами, а смехом. Неудержимым и неостановимым.
И тут Говоруха оглушительно свистнула. От неожиданности все разом смолкли и обернулись на Верку. А та глядела с телеги поверх голов, не хуже, чем
