Ирина эта тащила его. Страстная натура, наверное. Жаль, что не знал ее тогда, когда они были вместе. Может, я что-нибудь бы и понял. Она его тянула, а он тонул. Сам тонул и ее опускал. От любви до ненависти…
Цепочка памяти. Тяни звено за звеном. Можно и жизнь Ирины этой вытащить. Даже ничего не зная о ней. Память так устроена. Звено за звеном. Можно все узнать, даже чего и не знал никогда. Вокруг нас есть все – и настоящее, и прошлое, и будущее. И человеческая мысль может распоряжаться этим по своему усмотрению. Вся эта роскошь дана нам при рождении Отцом Небесным – пользуйтесь, владейте, а мы не хотим. Голова сиюминутным занята – здесь успеть, там сказать, здесь погордиться, там отхватить, отщипнуть кусочек. Некогда нам голову поднять, да оглянуться по сторонам. Да понять, что мы созданы, чтобы владеть этой огромной Вселенной на всем диапазоне от бесконечно далекого прошлого до бесконечно далекого будущего.
Потому и говорят о том, что человек – это точка сингулярности, где сходятся минус бесконечность и плюс бесконечность. Никогда нам себя не понять. Весь мир объять можем, его прошлое и будущее… А себя не понять нам, не сможем.
Я решил не спешить. Побыть еще немного в Киеве, в городе, где жил мой Лешенька. Поменял билет, позвонил Веронике, сказал, что завтра не возвращаюсь, не успеваю сделать дела, – какие у меня здесь могут быть дела? – задержусь на неделю с небольшим, пусть не волнуется. Погуляю по паркам, посмотрю Бабий Яр, музей Булгакова на Андреевском спуске. Похожу по смешным провинциальным ресторанчикам, поем борщей, галушек. Тепло, но не жарко. Май выдался нежаркий.
17 мая.
Что за черт? Почему я не сел на свой поезд? Вошел в метро на Театральной, как мне и нужно. Всего-то – две остановки. А я зачем-то пошел по переходу на Золотые Ворота. Чья-то спина меня заинтересовала, показалась знакомой, что ли. Довольно высокая, стройная фигура, спина – чуть сутуловата. Походка знакомая – вот что, моя походка. Ладное короткое пальтишко – когда-то, видимо, модное, когда-то, наверное, щеголеватое. Сейчас, пожалуй, потертое. Вначале это пальто привлекло мое внимание. Начитался Модиано, только там желтое женское, а здесь короткое мужское… Странное дело: уже тепло, а он еще в пальто ходит. Плетеные туфли типа мокасин, прошитые кожаной ленточкой по вывернутому наружному шву. Тоже, наверное, знали лучшие времена. Посадка головы…
Остановился, бросил взгляд на указатели – перехiд на Сырецько-Печерьску лiнiю. Обернулся – меня словно током ударило, вылитый Алеша. Точеный, небольшой нос, мутноватые красивые глаза. Грустное, задумчивое лицо. Алеша. Очень похож. Только рот и глаза жестче. И скорбная складка у рта. Короткая прическа. Темно-русые волосы – пожалуй, чуть темнее, чем раньше. И косичка на затылке, этого раньше не было.
Да что же это такое? Было, не было. Похож на Алешу. Очень похож. Но не он же. Позавчера сидел на его могиле. Но очень похож. Ничего не могу понять. Один к одному. Чуть старше… Сколько лет я его не видел – пять, пять с половиной? Это срок. Сердце-то как бьется. Это он – что я сына своего не узнаю, что ли?
Тот свернул в тоннель с указателем «До поiздiв до станцiй Сирець i Червоний хутiр». Я догнал его, шел по переходу в толпе рядом, правее и чуть сзади. Чтобы лучше рассмотреть. На правой стороне лица вмятина у виска. След кастета. Я этого не видел, столкновение с цыганами произошло у него позже, после этого мы уже не встречались.
Дошли мы с ним до Золотых Ворот. Все стояли притиснутые друг к другу, дожидаясь прихода поезда. Я оказался недалеко.
Он достал небольшой планшет, что-то листал на экране. Это Алеша; я решил, что это он. Похоронил? – не знаю, вот он, мой сын.
Вспомнил фотографию – чуть прикрытые глаза, детская обезоруживающая улыбка на жестком красивом лице. Темный фон, круги под глазами, лицо – словно вырвано из темноты. Снимок, будто бы вытащенный из милицейской картотеки. Мне снилась эта фотография. Ее поочередно показывали мне женщина-следователь, молодая девушка из милиции, – почему она была кардинально беременная в моем сне? – и работник морга. Они всегда спрашивали одно и то же: «Это он, Богдан Кантария?», а я всегда молчал.
Он прошел в конец перрона, там было свободнее, сел на скамейку в стороне от других пассажиров, теснившихся у края платформы в ожидании поезда. На скамье свободных мест больше не было, я встал поодаль, прислонившись к торговому автомату.
Пальто его когда-то было элегантным и, благодаря шотландской клетке, – броским и нестандартным, теперь оно поблекло и посерело. И сам он, тоже блеклый и серый, сидел безучастно, словно ничего вокруг его не интересовало. Я подумал, не просидит ли он на этой скамье до последнего поезда?
Тот же профиль. Тот же тонкий, ровно очерченный аккуратный нос, те же красивые, чуть капризные губы. Темно-карие глаза. Лоб, абрис головы, шея – это как у меня, мой сын. Волосы потемнели, – говорят, волосы темнеют с возрастом. Седина. У него появилась седина. На висках и на лбу около этой ужасной вмятины. Горькая складка у рта.
Он пропустил один поезд. Платформа опустела на несколько минут. Я сел на скамейку рядом с ним. Потом все опять было залито плотной толпой. Надо бы попробовать завязать разговор. Но народу слишком много, и почему-то я никак не мог найти подходящих слов.
Он продолжал смотреть на светящийся экран планшета, глаза его закрывались; казалось, он вот-вот уснет. Но когда дыхнуло воздухом из тоннеля и почувствовалось легкое дрожание, еще ничего не было слышно, он поднялся. Я вошел в вагон вслед за ним. Нас разделяла компания совсем молодых парней и девчонок. Они размахивали руками и громко говорили на украинском. Я вспомнил, что собирался ехать совсем не туда. Да, я встал совсем неудачно, загораживал всем проход. На остановке толпа вынесла меня на перрон, а потом снова внесла в соседнюю дверь.
